Рассказы - Тэффи Надежда Александровна - Страница 20
- Предыдущая
- 20/70
- Следующая
* * *
Внешность у Куприна была не совсем обычная. Был он среднего роста, крепкий, плотный, с короткой шеей и татарскими скулами, узкими глазами, перебитым монгольским носом. Ему пошла бы тюбетейка, пошла бы трубка.
Было в нем звериное и было нежное.
Рассердится, и сразу зрачки по-звериному съежатся, жестоко и радостно. Зверь ведь радуется, когда злобно поднимает для удара когтистую свою лапу.
Для Куприна, как для зверя, много значило обоняние, запах. Он нам говорил, что "принюхивается" к людям.
- Потяну носом и знаю, что за человек.
Помню, как-то в обществе показала я ему красивую даму.
- Что скажете, Александр Иванович, правда, хороша?
Ответил отчетливо и громко:
- Дура собачья. У нее от морды редькой пахнет.
Любил духи "Роз Жакемино" до блаженной радости. Если надушить этими духами письмо, будет носить его в кармане без конца...
Любил и понимал зверей.
Пока был здоров, бегал по утрам в Булонский лес смотреть на верховых лошадей. Интересовался не столько статями породистых коней, сколько красотой, игрой мускулов, нарядным шагом, атласистым волосом. Любовался по-звериному.
Как-то Алексей Толстой сказал:
- Совсем мы мохом обросли. Видел сегодня Куприна. Сидит, гладит рыжего кобеля и счастлив.
Был ли он уж так счастлив - не знаю, но что общение со зверями было всегда для него радостью, в это верю.
Последние годы, когда он хворал и редко выходил из дому, была у него кошка. Он с ней много разговаривал. Как-то зашедшие к нему друзья застали его очень расстроенным.
- Все сегодня с утра не клеится. Гонорар в газете сбавили, кошка чего-то на меня дуется, не понимаю отчего. Доктор запретил пить кальвадос и велел лежать. Все не клеится. Но чего кошка-то обиделась?
Кошка была для него очень близким существом. Последним представителем звериного мира, который он так любил. Уезжая в Россию, на парижском вокзале, усаживаясь в вагон, он больше всего заботился о кошке, волновался, не забыли ли захватить кошку. Он понимал, что жизнь его переломилась, что едет он на родину не жить, а умирать, и обеими руками держался за это последнее любимое, свое звериное.
- Где кошка? Дайте же мне кошку!
* * *
С А. И. Куприным встретилась я в самом начале моей литературной жизни, когда только что появился в газете "Новости" мой святочный рассказ. И вот у кого-то за ужином моим соседом оказался Куприн.
- Это не вы ли написали рассказ у Нотовича?
- Я. А что?
- Очень скверный рассказ, - убежденно сказал он. - Бросьте писать. Такая милая женщина, а писательница вы никакая. Плюньте на это дело.
Куприн был крепкий, сытый, с глазами веселого тигра. Посмотрела я на него и думаю - а ведь он, наверно, правду говорит. Как это ужасно. Значит, больше писать не буду.
Так бы и перестала, если бы не вмешалась в это дело моя любовь к красивым башмакам. А вмешалась она так.
Сидела я с друзьями в одном из литературных ресторанчиков, вероятно, в "Вене". И подсел к нам Петр Нильский.
- Отчего, - говорит, - вы больше не пишете?
- Не могу, - вздохнула я. - Таланта нет. Писательница я никакая.
- Что за вздор! Вот начинается новая газета. Будет выходить по понедельникам. Нужны маленькие рассказы. Попробуйте.
- Да не хочется. Раз нет способностей, так нечего лезть.
- А вы попробуйте. Заплатят двенадцать рублей. А за эти деньги можно купить у Вейса прелестные башмачки. Ведь вы любите красивые башмачки?
- Ну еще бы! Я-то? Да больше всего на свете!
- Ну так вот, не откладывайте, пишите рассказик и сразу бегите к Вейсу за башмаками. И торопитесь. Откладывать нельзя.
Раз дело шло о башмаках от Вейса, то, конечно, откладывать было нельзя. В ту же ночь рассказ был написан, а утром Василевский Небуква, редактор-издатель "Понедельника", заехал за ним.
Рассказ понравился, его напечатали, но мне было как-то беспокойно.
"Хвалят, - думаю, - просто из любезности. А способности-то ведь все-таки нет".
Но - деньги получены, башмаки у Вейса куплены, значит и бездарностям есть на свете место.
Дней через десять встречаю Куприна. От страха вся съежилась и отвожу глаза, чтобы он меня не узнал. Сейчас начнет разделывать меня под орех.
Но еще издали делает приветственные знаки и идет прямо ко мне.
- Милая! - кричит. - До чего хорошо написала! Голубчик мой, умница! Чего же до сих пор ничего не писала? Смеется он надо мной, что ли?
- Да ведь вы же, - лепечу, - сами сказали, что писательница я никакая. Вы же мне запретили писать.
- Ну как же это я так! С чего же это я!
И так искренно радовался и всем кругом цитировал отрывки из этого самого рассказа, что не поверить ему я не могла, так же искренно, как и в тот раз, когда он говорил, что я "никакая". Поверила и стала писать. Но если бы не прельстил меня Нильский башмаками от Вейса, не пришлось бы Куприну на меня радоваться. В этих самых башмаках и зашагала я по своей литературной тропинке. А Куприн на всю жизнь остался самым дружеским ценителем моих произведений, а бывало так, что уже статья о моей новой книге напечатана, а он приходил в редакцию и говорил:
- А я хочу еще и от себя дать об этой книге отзыв.
И отзыв всегда бывал очень для меня лестный. Надо заметить, что такое доброжелательство - явление в писательском кругу чрезвычайно редкое. Почти небывалое. Повторяю - он был очень хорошим товарищем.
* * *
Жил Куприн в эмиграции - он, его жена, Елизавета Маврикиевна, и молоденькая дочь - очень странно. Вечно в каких-то невероятных долгах.
- Должны десять тысяч в мясную.
Все удивлялись. Ну какой парижский мясник станет отпускать столько в долг русскому беженцу?
Для Куприна устраивались сборы. У него были преданные друзья, выручавшие его в трудную минуту. Елизавета Маврикиевна открыла маленькую библиотеку и писчебумажный магазин. Все шло скверно.
Одно время жили на юге. Там он сдружился с местными рыбаками, и те брали его с собой в море на рыбную ловлю.
Он, наверное, как мальчик, играл в настоящего рыболова, хмурил брови и надвигал на лоб мятую, "пропитанную морской солью" фуражку. Он писал рассказ про то, как надо готовить буайбез, какую следует выбирать рыбу - морского угря и, главное, колючую рыбку, без которой из буайбеза ничего не выйдет. Писал с любовью, со знанием дела. И чувствовалось, как дорог ему весь этот рыбачий быт, как он радостно вживается в него, как чудесно "играет".
- Предыдущая
- 20/70
- Следующая
