Стилист (СИ) - Марченко Геннадий Борисович - Страница 85

— В этом и есть несправедливость жизни, — вздохнул Кузьмин. — Одним всё — другим шиши с маслом. Или вообще без масла… Ох, пойду-ка я кваску холодного в себя опрокину, и в бассейн нырну. Кто со мной?

Ещё полчаса спустя, охладив себя купанием голышом в огороженном уголке бассейна, все сидели в предбаннике за накрытым дубовым столом. Я по примеру остальных накинул на себя простыню, став похожим на завёрнутого в тогу римлянина. Стол был накрыт в классическом русском стиле. Холодная водочка в запотевших графинчиках, в деревянных мисках грибочки, солёные огурчики, квашеная капустка, нарезанное тонкими ломтиками сало с мясными прослойками. Радовала глаз красная в тонких белых прожилках сёмга, лежавшая в узоре из перьев зелёного лука, колечек свежих огурцов и помидоров. Сосьвинская селёдка, которую царям подавали, притягивала взгляд.

Эх, блин, а ведь обещал Ленке, что максимум пропущу кружечку пивка, а тут такое… Отец Никодим, жмурясь, как объевшийся сметаны кот, разливал по рюмкам водку.

— Сейчас как опрокинем по рюмашке, и помчится в нас водочка легко и нежно, как Иисус по душе в лапоточках пройдётся.

— Ох и грешник ты, Коля, — подмигнул Кузьмин.

— Отмолю.

— А вам, иудеям, разве это можно? Это ж не кошерная еда.

Это уже в адрес Хайкина и Гуся, которые, особо не чинясь, закусывали водку ломтиками сала.

— Мы евреи советские, — поднял указательный палец Хайкин, — а это особенный вид, малоизученный и всеядный.

По ходу пьесы замминистра снова повело на серьёзные темы.

— Помню, тридцать лет назад «Краткий курс» в «Правде» печатали, утром народ первым делом к почтовым ящикам бежал. Развернёшь лист — словно к чистому источнику прильнёшь. А сейчас дети не хотят нашей мудрости. Возьми любую веру — тысячелетия стоят, а наша, коммунистическая, и века не прошло — разброд, ересь и шатания. Как заставить верить, а, отец Никодим?

— Заставить можно на работу выйти, а вера — штука добровольная, — отозвался тот и поднял наполненную до краёв рюмку. — Ну, здравы будем!

— Слушай, Коля, — по-простому обратился к нему генерал, — а ты куда свой партбилет дел, который я тебе на фронте вручал?

— Сдал куда положено. Неужто думаешь, буду хранить эту бесовскую бумажку?

— Бесовская, — помрачнел Кузьмин. — Ради этой «бесовской бумажки» люди кровь на фронте проливали.

— Анекдот в тему, — решил я немного развеселись собравшихся. — В церкви звонит телефон. Священник поднимает трубку. «Алло, батюшка, это из горкома партии. Стульев не хватает. Пришлите нам 12 штук». «Шиш вам, а не стулья! Прошлый раз давал скамейки, так вы их пошлятиной исцарапали!» «Ах, так! Тогда шиш вам пионеров в церковный хор!» «Ах, шиш нам пионеров в церковный хор? Тогда шиш вам монахов на субботник!» «Ах, шиш нам монахов на субботник? Тогда шиш вам комсомольцев на крестный ход!» «Ах, шиш нам комсомольцев на крестный ход? Тогда шиш вам монашек на баню!» «А вот за такие слова, батюшка, можно и партбилет на стол положить!»

Стены предбанника, казалось, сейчас просто рухнут от дружного хохота. Даже отец Никодим басовито ржал, вытирая выступившие на глазах слёзы.

— Ну паразит, ну насмешил, — сквозь смех говорил генерал. — Монашек! На баню!

И вторая волна хохота накрыла предбанник. Постепенно веселье успокоилось, а посерьезневший батюшка вновь окунулся в воспоминания:

— Все кровь проливали, Валера, и партийные, и комсомольцы, и беспартийные. А сколько священнослужителей, монахов полегло… И ведь тоже брали в руки винтовки, нарушая каноны православия ради спасения Отечества. Правда, потом каялись и год под епитимьей пребывали… Как и я в своё время.

Я старался больше закусывать, чем выпивать, к тому же в какой-то момент решил, что с меня хватит, и вежливо откланялся. А на следующее утро позвонил Гуляков:

— Алексей Михайлович, что же вы не информируете меня о вчерашних посиделках? Думали, мы не знаем о ваших контактах? Короче говоря, подготовьте отчёт в письменном виде. Насколько я знаю, вы сейчас дома должны быть один, вам сегодня во вторую смену, так что никто не помешает работать над отчётом. Вот прямо сейчас садитесь и пишите, желательно в подробностях, а в половине восьмого вечера я припаркуюсь напротив «Чародейки». После работы передадите отчёт мне в руки.

Твою ж мать, они и впрямь отслеживают каждый мой шаг? Не иначе кто-то из любителей попариться постукивает в Контору, причём скорее всего Андрей. Интересно, какая у него агентурная кличка? Банщик? И ещё этот письменный отчёт… Раньше хватало и устного. Решил и на меня компромат завести? В случае чего — вот, твоей рукой написано, не отмажешься?

Однако делать нечего, пришлось садиться за писанину. Писал в красках, ведь если из вчерашнего состава кто-то стучит, то один хрен доложат. И про свой анекдот упомянул, добавив в скобках, что рассказал я его в целях лёгкой провокации.

Надеюсь, для участникоа банных посиделок мои откровения не выльются в проблемы по службе. Хотя отцу Никодиму, пожалуй опасаться нечего. Разве что информация дойдёт до его руководства в епархии, да и то не факт, что из попов разжалуют.

В восемь вечера я вышел из «Чародейки» и увидел стоявший напротив знакомый «Москвич». Забравшись рядом с Гуляковым, я сразу почувствовал лёгкий запах спиртного. Да и мутноватый расфокусированный взгляд водянистых глаз подтверждал мою догадку. Вот те на, прежде мой куратор в подобном замечен не был. С чего бы это? С утра его голос показался мне вполне трезвым, когда уже успел принять?

— Здесь всё? — спросил он, принимая скреплённые канцелярской скрепкой пару листочков.

Свернув пополам, небрежно сунул в бардачок, и уставился перед собой, стиснув ладонями баранку.

— Я могу идти?

Он повернул голову и посмотрел на меня так, словно бы я возник в его машине буквально из воздуха.

— Посиди пока.

Потом сунул руку за пазуху и вытащил из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжку. Отвинтив пробочку, сделал пару глотков, протянул мне:

— На, хлебни, помяни моего отца. Позавчера схоронил.

— Мои соболезнования.

Вон, значит, в чём причина. Принял флажку, отхлебнул. Хм, а коньячок-то приличный.

— В Управлении три выходных дали, а долг не отпускает, приходится с вами, оболтусами, встречаться. Агентурная сеть, мать её… Ты знаешь, каким был мой отец? Нет, ни хера ты не знаешь! Это легенда ОГПУ-НКВД, он с самим Дзержинским начинал. Всю троцкистско-зиновьевскую шваль допрашивал. О работе рассказывать не любил, но когда выпьет… Говорил мне: «Странная штука, Кешка, чем на воле человек был бойчее, чем больше на груди орденов — тем тише и пришибленнее он становился, когда его под белы рученьки вели в казематы Лубянки. А лучше всех держались крестьяне. Вымерший народ, настоящих крестьян уже не осталось. Им падать было некуда, и мучились достойно, и умирали спокойно». Вот такой был у меня отец, подполковник МГБ-КГБ Павел Григорьевич Гуляков.

Он сделал ещё один глоток, решительно завернул крышечку и убрал фляжку обратно в карман.

— Иногда завидую ему, вот это действительно была работа. А мы сейчас просто какой-то хернёй занимаемся. На хрена создали 5-е Управление, на хрена создали мой 1-й отдел… Борцы с идеологическими диверсиями, мать иху… А на самом деле цацкаемся с ними, деятелями культуры, а при Ежове сразу бы к стенке — и весь разговор.

И вновь пауза, и снова устремлённый в никуда взгляд.

— А разрешение на выезд евреям — это просто плевок нам в душу. Они долго, годами, а порой и десятилетиями маскируются, делая вид, будто они такие же честные, сознательные советские люди. Будто они любят общественную работу, будто им нравится советская власть. И тут наступает момент, когда мы убеждаемся, что никакой совести у них нет. Не наши это, оказывается, люди. А в тебе, Бестужев, течёт еврейская кровь? Можешь не говорить, она течёт в жилах всех парикмахеров. Ладно, цирюльник, ступай, небось беременная жена заждалась.

Едва я выбрался из машины, как он рванул вперёд. Глядя вслед «Москвичу», я думал, что даже чекисты порой не такие уж и железные. И как же хорошо, что сейчас не 37-й. А ведь, гнида, уже и про беременность жены раскопал. Хоть что-то от них можно скрыть?!