Филарет - Патриарх Московский (СИ) - Шелест Михаил Васильевич - Страница 38

— Долече до неё. Давай, где поближе?

Я огляделся.

— А давай со стены бросим? Прямо у ворот, чтобы потом посмотреть, как осколками стекла посечёт стену. Там и щиты есть со щелями, из которых на лучников смотрят, чтобы стрела не убила.

— Пошли на стену, — согласился Иван Васильевич.

До воротной башни было метров триста и мы прошли весь путь молча и быстрым шагом. Мне приходилось даже бежать, чтобы не отставать от длинноногого государя.

Через башню по лестнице забрались на стену. Вывесили за стену через бойницы деревянные щиты, закреплённые к зубцам верёвками. Через узкие щели в щитах можно было видеть, всё, что происходит под стеной. И царь, и воевода устроились поудобнее, чтобы рассмотреть, как взорвётся граната, а я попросил стрельца распалить оружейный фитиль.

— Ты подалее отойди, — сказал «заботливый» Иван Васильевич.

Тоже устроившись поудобней на щите метрах в десяти от царственной особы, я взял тлеющий фитиль и с дрожью не только в руках, но и во всём теле, поджёг огнепроводную трубку и сразу уронил стеклянный шар вниз.

Высота стены в семь метров, не позволила разорваться гранате в воздухе, а рисковать с задержкой я не хотел. Под стеной была земля со скошенной и убранной травой, поэтому я не опасался, что граната разобьётся.

Шар упал в с колючую поросль и, шипя, крутанувшись пару раз, с грохотом разлетелась на мелкие кусочки. Стену затянуло белым дымом.

— Ладно! — восхитился, хлопнув в ладони и вскрикнув, государь. — Ну, ты дал, Федюня, огня! Ну, ты дал! Она взорвалась, граната твоя! Ты видел, Данила Романович⁈

— Видел, государь, — покачал головой воевода. — Знатно громыхнуло. И с огнём, и с дымом. Как из пушки. Мне не показалось, что громыхнуло даже сильнее, нежели когда сам фрязин показывал, или нет?

— Вестимо, сильнее громыхнуло. И к бабке ходить не надо. Пошли на сколы поглядим! Фрязин обещал, что с таким стеклом даже не огонь важен, а сколы от стекла. Говорил, что порежут ворогов, как секира.

Мы сошли со стены и вышли за ворота. Подойдя к месту взрыва, мы обнаружили небольшой углубление в земле с вырванной травой, а на стене — множество мелких, не глубоких сечек, произведённых осколками стекла.

— Громыхнуло неплохо, а вот посекло неубедительно, — сказал я сам себе, скривившись, однако воевода услышал.

— Чего говоришь, Федюня? Посекло не убедительно?

— Конечно! Граната должна не только руку или ногу поранить взрывом, но и посечь осколками так, чтобы нанести значительный урон, и даже порвать кольчугу или пробить панцирь.

— Не бывает такой бомбы, чтобы панцирь пробил пробила, — покрутил головой воевода. — Но лошадь и эта посечёт, ежели лошадь не в броне. И испугает… Главное, ты, Федюня, состав для запальной трубки придумал! А дальше мы уже сами. И как это ты умудрился? Что за грек у тебя в учителях был удивительный⁈ Умер, говоришь? Очень жаль! И горела-то как! Я две руки мигов насчитал.

— Можно и длиннее трубку сделать? — спросил царь. — Для пушечной бомбы…

— Можно! Почему нет⁈ — пожал я плечами, понимая задумку Ивана Васильевича.

— А от выстрела трубка загорится?

— Конечно загорится. Ежели трубкой к заряду поставить ядро.

— Это понятно, — махнул на меня рукой царь. — Ну, тогда мы Полоцк возьмём, Федюня.

Царь оглянулся, посмотрел на стену на верх и тихо сказал:

— У нас большие бомбы для пушек есть. Из железа хрупкого. Англичане прислали.

Я удивился.

— Англичане прислали чугунные бомбы?

— Чугунные? Почему чугунные? Это по каковски? — спросил царь.

— Кабардинцы, так литое железо называют, — сказал воевода. — Я у Темрюка видел котлы литые. Они так их называют. «Чугуны».

— Темрюк? — удивлённо вскинул брови царь. — Но ты-то откуда, Федюня…

Он не договорил и махнул рукой.

— Чему удивился про англичан?

— Тому, что бомбы привезли, а секрет трубок не сказали, — я усмехнулся. — В этом они все. Вроде и помогают, а толку от помощи, кроме вреда, никакого.

— Толку от помощи, акромя вреда? Ха-ха-ха! — царь закатился смехом. Толку, акромя вреда… Смешно!

— Да, и не удивился я, а так… Мниться мне, что им не победа наша нужна, а чтобы народу нашего, как можно больше по гибло. Да и не только нашего… Немцев они тоже не любят.

— Ладно, Федюня, поспешили во дворец. К царице. Мается она, а у меня сердце от этого болит.

— Пропорции? — едва не простонал Данила Романович.

— Восемь к двум. Без серы, — сказал я.

— Как без серы?

— А вот так! И забивать порох в трубку так плотно, чтоб аж звенело. Тогда гореть будет медленнее. А в центре прокладывать селитряной паклей. С ноготь… Основное сказал. Да… Нижний край срезать надо на угол. Завтра пришлёшь мастера, я покажу.

— Пришлю, Фёдор Начитыч, — радостно прогудел дебелый воевода.

Царь уже значительно удалился в сторону дворца, и я рванул догонять его стрелецкую охрану бегом.

Царица полулежала в постели с перевязанной мокрым тонким полотнищем головой.

— Ох, Федюня, — простонала она и проговорила капризно. — Хорошо, что ты пришёл. Мне так плохо без тебя. Вот… Голова снова разболелась

— Здравствуй, Анастасия Юрьевна, царица-матушка. Пересядь в кресло, пожалуйста.

— Помогите! — строго приказал царь нянькам.

Царица пересела. Я с неудовольствием заметил, что «тремола» в руках усилилась. Или мне так показалось? Три дня меня не было в её палатах. Ладно, посмотрим.

— Еду только мою вкушаешь, государыня?

— Твою, Федюнюшка. Но и рыбами не брезгую. Стерлядь люблю…

— Стерлядь, это хорошо-о-о, — протянул я, поглаживая её голову и ощущая жар. — А вот жар — это плохо. Почему не позвали меня?

— Так, жар вот только и начался с полудня.

— Малину залейте кипятком! И пей! Я же говорил.

Я укоризненно воззрился на царя.

— Заварили, заварили, Фёдюня, — сказал тот успокаивающе махая передо мной ладонями. — Пьёт уже.

— И ягоды на меду давать.

— Даём, даём, Федюня.

Царь был убедителен.

— Не вижу. У кровати пусть поставят тумбу какую или сундук, а на него питьё и малину. Пить надо много, государыня.

Голос у меня был ровный и спокойный, пальцы по голове двигались нежно касаясь «подушечками» кожи, определяя где жар, а где чувствовался холод.

— Эх, впендюрить бы… иголки, но ведь не поймут-с… Азиаты-с… — подумал вдруг я с игривыми интонациями «попаданца».

Проскакивали у него такие интонации по отношению к царице. Родственница была несравненной красоты женщиной, даже в болезни, и безумно, безумно обаятельной. Её кроткий взор иногда терялся в гримасах головных болей, но чаще она выглядела ангелом, сошедшим на землю.

— Да, будет печально, если она на справится с болезнью, — подумал я.

— А тебя, Федюня, на кол посадят. Думаешь, царь тебя поймёт и простит? Не-е-е, малыш. И кол — это ещё самое лёгкое испытание. У Ивана сорвёт «планку» и тогда мало никому не покажется. А времени осталось совсем ничего. Хотя…

— Что «хотя»? — спросил я у «попаданца».

Меня начинало трясти от страха, а это совсем не способствовало лечению методом акупрессуры. Пальцы должны быть уверенными. Пациент всё чувствует.

— Успокойся, — сказал я себе и успокоился. — Уже всё идёт не так. Сейчас царица уже в Слободе, а «тогда» её привезли сюда после Московского пожара, где она сильно надышалась дымом и испугалась. Пожар сей грядёт в июле сего года.

— О, мля! Так уже июль начался.

— Начался да не кончился.

— Так сказать надо царю-батюшке!

— На х… Зачем говорить, Федюня. Пусть она горит синим пламенем, эта Москва! Может и боярам будет чем заняться, ежели сгорит у них всё. А то ещё поедет тушить. Ведь сам по крышам бегал, огонь сбивал… В той истории… И что оно ему дало? Казна не сгорит, сгорит Белый город, да палаты царские на Куличках.

— Да-а-а… В Белом городе почитай одни бояре и живут…