Чужой портрет (СИ) - Зайцева Мария - Страница 54

В этом городе теперь — мои близкие люди. Здесь — студия, где я буду учиться. Здесь — Каз… Куда я побегу отсюда?

Но потребность вернуться туда, откуда так поспешно уехала, не отпускала. Что-то звало назад. Я не думала, что буду делать там, в бывшем когда-то родным городе, где сейчас у меня даже угла своего нет. Не думала, как это будет со стороны выглядеть… Просто… Просто надо мне было.

— Давай Каз отвезет, — предложила все же Аня, — он не откажет…

— Нет! — я поспешно замотала головой, с ужасом представляя эту поездку.

Нет, со своими мертвецами надо встречаться наедине. Иначе они утянут за собой не только меня, но и того, кто рядом.

Я не хочу, чтоб Каз знал… Про это. Не хочу! Никто не знает! И никто никогда не узнает!

— Ну смотри… — вздохнула Аня. Помолчала и добавила осторожно, — ты же понимаешь, что он тут всех на уши поставит?

— Прикрой, пожалуйста… — я сама не верила, что прошу ее о таком. Хотя, с другой стороны, кого мне еще просить? Аня — женщина Хазара, она неприкосновенна. А всех остальных Каз нагнет.

— Черт… — Аня отвернулась, побарабанила тонкими пальцами по столешнице… — Ладно. Но обещай, что вернешься. А то Каз…

— Вернусь!

— Он хороший, вообще-то, — продолжила Аня, словно оправдывая его, — просто он… мужик, понимаешь? А они совсем по-другому думают… И иногда их дико хочется уе… то есть, ударить чем-нибудь…

— Да… — с этим нельзя не согласиться.

— Возвращайся, Марусь, — тихо попросила Аня, — а то он с ума сойдет… Как в сказке про Аленький цветочек…

Я подумала, что Аня преувеличивает, но говорить ничего не стала. Просто кивнула. И тем же вечером, дождавшись, пока в больнице все утихнет, переоделась в одежду, которую мне принесла Аня, и уехала на автовокзал.

Потом был поезд.

И снова автобус.

И вот я здесь.

Сижу, смотрю в лицо своего кошмара и ловлю себя на какой-то картонности ситуации, глупости. Вот зачем приехала? Да еще и с такими сложностями?

Ну хорошо, маму проведала, поплакала, рассказала ей про Ланку, про Вальчика, про Каза даже рассказала! Стало легче, хотя я ждала… Чего-то ждала. Может, того, что мама подаст какой-то знак мне, как когда-то во сне, подскажет, как дальше быть. Я же на перепутье, в полном раздрае.

— Мне так тяжело, мам… — я сидела возле заросшей травой могилки, гладила простой деревянный крест, — я не знаю, что делать… Я люблю его. И боюсь. Так боюсь… Вдруг, он… Он такой жесткий, мама… Он меня сжимает, и дышать не могу. И без него не могу. Он приходит, смотрит, говорит что-то… И я умираю… И без него умираю… И сказать ему никак не получается. Я боюсь, что он меня разрушит. Меня уже разрушали… Физически. Боюсь, что морально — не выдержу. Это больнее гораздо… Мама… Что мне делать, мама?

_________________________________

Что мне делать, мама, как мне быть?

Я хочу , чтоб просто, не опасно,

И, как в детстве, солнечно и ясно

Стоит лишь в прихожей дверь закрыть.

Что мне думать, мама, как понять

Где я не права, когда все зыбко?

Я хочу, как в школе, чтоб ошибка —

Лишь возможность все перерешать…

Как вернуть мне, мама, чистоту

Мыслей и эмоций? И упрямо

Я зову, но ты не слышишь, мама…

Почему забыла меня тут?

____________________________

Я сидела, ждала, ждала… И ничего, в итоге, не дождалась. Ни одного знака. Просто опустошение. Словно чудо оказалось простым фокусом. Нелепым и не смешным.

Встала, в итоге, отряхнула коленки и пошла.

Почему-то сюда.

Мой самый страшный кошмар в жизни смотрит совсем не страшно. А я, наплакавшись, уже ничего не чувствую. Только общую глупость ситуации.

Пришла сюда зачем-то, сижу вот…

— Знаешь, я ведь по ночам не спала, — неожиданно вырывается у меня признание, такое, которое от себя самой прятала. Потому что это совсем уже болезнь… — Я все думала, что надо сюда прийти и могилу разрыть. И посмотреть на тебя. Как тебя черви жрут! Жаль, что тебе не больно! Черт, так жаль! Тварь! Как хорошо, что ты сдох! Я знаю, ты мучился! Так тебе и надо! Так и надо-о-о-о…

Вой, тонкий, отчаянный, заставляет оглянуться в поисках животного, которому явно больно сейчас. И не сразу доходит, что это я вою.

И плачу.

Моргаю, гляжу в его глаза и плачу. Отпуская себя. Полностью, наконец-то.

— Я тебя убила… — шепчу я, улыбаясь и, наверняка, выглядя при этом на редкость дико. Хорошо, что никто не видит. — Я тебя убила. Я рада, что ты сдох. Тебя жрут черви, а я буду жить, понял? И ребенка рожу! Понял?

Задыхаюсь, машинально прижимая ладонь к животу, вытираю слезы.

И неожиданно понимаю, что я не одна тут, на кладбище.

Замираю, не поворачиваясь, по одному только тяжелому подавляющему присутствию понимая, кто сейчас стоит за моей спиной. И смотрит на портрет моего самого страшного кошмара…

Поворачиваюсь, ощущая сердце прямо в горле где-то. Оно тяжело бьется, мешает дышать, до звезд перед глазами плохо.

И страшно боюсь сейчас что-то говорить. И вообще… Хоть как-то реагировать на ситуацию. Меня эмоционально выбил мой сумасшедший выплеск, и ощущение пустоты во всем теле странно резонирует с бьющимся тяжело и больно сердцем.

Страшно встретить его взгляд.

И, наверно, хорошо, что он не смотрит на меня. Или плохо…

Бросив первый опасливый взгляд на его лицо и осознав, что сейчас, наверно, и не потребуется никакого оправдания, я через мгновение уже без страха принимаюсь изучать стоящего за моей спиной Каза.

Он совершенно безэмоционален и сейчас по мимике, верней, ее отсутствию, очень сильно напоминает своего друга, Хазарова. И так не похож на себя самого, хищного, веселого, абсолютно безбашенного.

На бледном лице остро выделяются скулы, запавшие темные до черноты глаза с лихорадочным блеском. И волосы, беспорядочно падающие на лоб, иссиня-черные, еще больше оттеняют непривычную бледность кожи.

Каз смотрит на портрет Алекса, щурится, сжимает губы…

А я сижу на скамеечке, не двигаясь, словно еще один памятник на могиле, смотрю, смотрю…

Он весь в черном: рубашка, джинсы… На шее — широкая толстая цепь с крестом. Руки с закатанными рукавами, открывающими однотонные синие татуировки на предплечьях и кистях, в карманы спрятаны.

Каз смотрится здесь, на кладбище, чужеродно, несмотря на то, что выбрал черные тона в одежде.

Он слишком живой. Чересчур. Чего, наверно, не скажешь обо мне.

Я ощущаю себя усталой и бессильной и думаю о том, что надо бы встать и уйти уже отсюда. Все, что мне хотелось сделать, я уже сделала.

Шевелюсь, чувствуя, как натужно, словно с треском, напрягаются мышцы сведенных судорогой рук и ног.

И Каз в то же мгновение тоже оживает. И переводит взгляд на меня.

Моргает, поймав в плен своих черных глаз. И не отпускает. По крайней мере, именно такое ощущение у меня. Двинуться не могу, замираю…

Отвести глаза тоже не получается. Слишком все как-то… Слишком.

И вот даже мыслей никаких. Пустота. И тишина. И вороны кричат где-то там, в глубине души.

Каз неловко поводит плечами, словно они у него тоже задеревенели, достает из кармана пачку, пытается вытащить сигарету, и я с легким, далеким каким-то удивлением отмечаю, что пальцы у него дрожат.

Только это указывает на внутреннее напряжение, дикое и разрушающее.

Я почему-то замираю взглядом на его длинных, смуглых, покрытых синими татуировками пальцах, отстраненно думая, что у Алекса они были не такими… Шире, проще…

К чему сейчас эти мысли и это нелепое сравнение, непонятно. Но оно есть. И даже не напрягает, не пугает. Ну есть, и есть… Что теперь?

Каз вытаскивает, наконец, сигарету, пытается прикурить, но затем ломает ее, сжимает до хруста кулак. Убирает все обратно в карман.

Щурится и выдыхает, словно приходя в себя.

— Вот, значит, как… — тихо говорит он, и голос его тоже слишком живой для этого места. Смешно: мой недавний мстительный вой подходил идеально, а его тихая задумчивость — никак не ложится на ситуацию.