Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье - Шиппи Том - Страница 68

На каком из этих уровней находится «Властелин колец»? Ответ очевиден: на всех пяти. Например, хоббиты совершенно точно относятся к низкому миметическому модусу — по крайней мере, чаще всего. Как говорилось в первой главе, постоянное общение с персонажами, принадлежащими к более высоким уровням, может сподвигнуть их на более героическую манеру выражаться, одеваться и действовать, но они и сами часто считают это странным. Глядя на сына, облаченного в доспехи, Жихарь Скромби, нимало не впечатленный этим зрелищем, заявляет: «У него же вроде жилетка была — куда она подевалась? А то ведь железа на себя сколько ни напяль — в голове не прибавится, даром что брюхо блестит». А, в частности, Сэм (даже в большей степени, чем Горлум/Смеагорл) все время норовит соскользнуть на уровень иронического модуса. Его отношения с Фродо вызывают в памяти самую иронически-романтическую пару в литературе — союз Дон Кихота и Санчо Пансы. Сэм со своими вечными поговорками, здравым смыслом (в английском тексте его полное имя — Samwise, от древнеанглийского sám-wís, «простак»), упрямой и подчас безрассудной практичностью часто понижает стилистическую планку тех эпизодов, где он присутствует, — даже таких почти мифических сцен, как переход по веревочному мосту на землю Лориэна.

Большинство героев из числа людей относятся к более высоким уровням. Например, Эомер или Боромир — типичные представители высокого миметического модуса, характерного для вождей и королей: более сильных и смелых, чем обычные люди, но все же смертных и не обладающих никакими сверхъестественными способностями. Однако Арагорн, который бóльшую часть времени находится на их уровне, намеренно скрывая свое истинное лицо, отличается от них. Он способен вызывать мертвецов, подчинять палантир своей воле, он живет и здравствует двести десять лет и сам решает, когда приходит пора умереть. Он и его товарищи, не принадлежащие к человеческому роду, — Леголас, Гимли и Арвен, — как и все другие обитатели Средиземья, кроме людей, являются героями сказаний. Наконец, такие персонажи, как Гэндальф, Бомбадил и Саурон, очень близки к уровню мифа. Их нельзя назвать «божествами», однако они и не люди, а нечто между ними (Гэндальф и Саурон принадлежат к придуманному Толкином роду майаров). Кроме того, как говорилось выше, местами весь сюжет может претендовать на некий мифический смысл. Эта возможность ограничена лишь нежеланием самого Толкина достичь шестого уровня, который находится выше классификации Фрая, — автор «Властелина колец» не идет дальше намеков. Этот уровень можно было бы назвать «истинным мифом», благовестием, откровением или (как сказал сам Толкин) евангелием. В своем очерке «О волшебных сказках» он утверждал, что сказки способны являть отблеск или луч этого уровня через «эвкатастрофу», однако не могут его вместить, поскольку он «разрывает саму ткань истории».

Коротко говоря, «Властелин колец» — это сказание, которое постоянно перекликается с традиционным буржуазным романом и следует многим из его принципов. При этом все уровни все время взаимодействуют друг с другом, создавая причудливые сочетания. В таких сценах, как прибытие в Изенгард, могут присутствовать одновременно Гэндальф, Арагорн, Теоден, Мерри и Пин, представляя все пять уровней по классификации Фрая. Они легко переходят от дружеской болтовни хоббитов о трубочном зелье к речам «первого из ныне живущих», то и дело вставляя многозначительные намеки на «случай» и «удачу». Да и место самого Теодена в классификации Фрая определить непросто. На первый взгляд, он таков же, как и его племянник Эомер, но затем он становится «Теоденом Обновленным», вновь исполненным жизненной силы, как Гэндальф, способным в свой смертный час заглянуть дальше смерти.

Поэзия Хоббитании может относиться одновременно к низкому миметическому и мифическому модусам, смотря как ее воспринимать: так, под лесом может иметься в виду просто лес, а может и лесная чаща как олицетворение жизни в этом мире.

Ловкость, с которой Толкин перемещается между разными модусами, стала одним из важных залогов успеха его книги. Он действует одновременно смело (гораздо смелее, чем позволено писателям) и коварно (в том смысле, что застает врасплох современного читателя, приученного с ходу отвергать намеки на трагедию или эпичность либо иронизировать над ними). В конце концов именно так Толкин и решил задачу, изначально поставленную при написании «Хоббита», — соединить современный мир Хоббитании и Бэггинсов с героическим миром медведей-оборотней, драконов и Торина Дубощита.

Разумеется, каждому литературному модусу соответствует свой стиль, и Толкин повышает и понижает регистр точно так же, как переходит с одного уровня на другой. Верхняя точка — «псалом» орла, возвещающего падение Саурона; нижняя — пожалуй, перебранки орков или разговоры Горлума/Смеагорла с самим собой.

Большинство отклонений от среднего уровня буржуазного романа вызвали раздражение комментаторов, непривычных к литературе более раннего периода или к современной популярной литературе. Толкина критиковали за стиль приключенческой книжки для подростков — снова Эдвин Мьюир и, как ни странно, Терри Пратчетт (давным-давно, в выпуске газеты «Бат энд Вест Ивнинг Кроникл» за 7 декабря 1974 года). Добродушные пикировки хоббитов действительно иногда напоминают старомодную британскую литературу о жизни школьников, которая сейчас обрела второе дыхание благодаря неожиданному успеху серии книг Дж. К. Роулинг о Гарри Поттере.

Кроме того, Толкина осуждали за то, что он пишет архаичным языком (и у него действительно проскальзывает такой стиль, но совершенно осознанно — в тех сценах, которые поднимаются на уровень высокого миметического модуса или сказания). Однако со стороны литературных критиков, которые чаще всего не знают ровным счетом ничего об истории своего родного языка, было слишком самонадеянно указывать Толкину, что ему следует думать об английском языке. Он мог в любой момент без труда переписать любой из якобы архаичных пассажей по-настоящему архаичным языком — среднеанглийским или древнеанглийским — или совершенно обычным повседневным современным сленгом. В письме, написанном (но не отправленном) своему другу, который тоже выразил такую претензию (Хью Броугану), Толкин проделал именно такое упражнение — переписал краткую речь Теодена из главы «Конунг в Золотом Чертоге») со слов «Nay, Gandalf!» («Нет, Гэндальф!»): сначала очень архаичным языком, в том числе с использованием древней формы отрицания и местоимения второго лица thou, так что фраза «You know not» («Ты сам еще не знаешь») превратилась в «Thou n[e] wost» («Нет, ты сам не чуешь»), а затем современным языком:

Ничего подобного, дорогой мой Г.! Да вы сами не представляете, какой вы замечательный доктор. Нет-нет, исключено. Я отправлюсь на войну лично, даже если войду в число первых жертв. (Not at all my dear Gandalf. You don’t know your own skill as a doctor. I shall go to the war in person, even if I have to be one of the first casualties…)

«А потом что?» — вопрошает Толкин. Как современному человеку, который говорит таким языком, выразить героический посыл Теодена «Thus shall I sleep better» («Иначе не будет мне покоя»)? Толкин отвечает на этот вопрос так:

Люди, которые так мыслят, на современном языке просто не говорят. Можно написать «Тем спокойнее мне будет лежать в могиле» («I shall lie easier in my grave») или «Я крепче усну в могиле, нежели спал бы, оставшись дома» («I should sleep sounder in my grave like that rather than if I stayed at home»), — если угодно. Но этот образ мыслей отдает фальшью, возникает разлад между словом и значением. Ибо король, который изъясняется современным стилем, в таких терминах просто не мыслит, и любая ссылка на мирный сон в могиле окажется в его устах нарочито архаичным оборотом речи (при любой формулировке), гораздо большей подделкой, нежели собственно «архаический» английский, которым я воспользовался. Все равно как если бы какой-нибудь нехристианин ссылался на христианскую догму, которая на самом деле нимало его не трогает.