Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье - Шиппи Том - Страница 52

Почему Толкин не мог пойти по стопам сэра Томаса Мэлори и сделать своих персонажей похожими на Ланселота и Гвиневеру, которые «сталкивались с искушениями, иногда нарушали свои обеты» и на радость читателям питали друг к другу запретную страсть? — вопрошает Мьюир в своем третьем обзоре «Властелина колец», напечатанном в «Обсервере». Но Т. Х. Уайт уже рассмотрел эту модель и одновременно с Толкином переработал ее в книгу «Король былого и грядущего». Главной темой произведений Мэлори он считал не порочную любовную страсть, а страсть человека к убийству. Ядовитая змея, которая якобы стала причиной последней битвы, закончившейся катастрофой, у Уайта превращается из гадюки в безобидного ужа, а взмах меча, натравивший друг на друга две армии, — из естественной самозащиты в естественную жажду крови. Тем самым выстраивается цепочка от жестокого обращения с животными до мировых войн и Холокоста. Для того чтобы отразить новое понимание зла, концепцию Мэлори приходится переписывать.

Или вот в первом из своих обзоров Мьюир задался вопросом: почему Толкин не мог сделать отрицательных персонажей более похожими на Сатану из «Потерянного рая» — фигуру одновременно «ужасную и трагическую»? Однако эту модель уже рассмотрел К. С. Льюис, по сути переписавший «Потерянный рай» в 1943 году под названием «Переландра». Свое мнение он выразил предельно ясно: в образе зла нет ничего великого, достойного или трагического — зло уныло, убого и омерзительно, оно проявляется в мелких увечьях, вызывающих отвращение даже у такого человека, как его герой Рэнсом, который (как и Толкин) «побывал на фронте»^[68]. Другие писатели, в том числе Воннегут и Хеллер, потратили почти двадцать лет, пытаясь выработать литературный жанр, способный вместить пережитый ими опыт столкновения с безумием, абсурдом, безволием. «Великая традиция» английских романов ничем тут помочь не могла.

Как я уже писал в начале главы, при всем своем очаровании старины и древней мудрости «Властелин колец» остается подлинным произведением ХХ века. Прежде всего, в нем показаны трудности, которые создал этот век для традиционного понимания добра и зла, но в то же время автор пытается утвердить неизменность такого понимания. Арагорн говорит Эомеру:

«Добро и зло местами не менялись: что прежде, то и теперь, что у эльфов и гномов, то и у людей. Нужно только одно отличать от другого».

Но точно так же можно посочувствовать и Эомеру, которого гложет неопределенность и вопрос: «Как в такие дни поступать и не отступаться?».

В следующей главе мы поговорим о современности «Властелина колец», которая заставила некоторых заподозрить в этом произведении политическую аллегорию, а также о тяготении к вневременной мифологии, которое, на мой взгляд, делает эту книгу актуальной и сегодня.

Глава IV. «Властелин колец»: мифический подтекст

Аллегория и применимость

В предисловии ко второму изданию «Властелина колец» Толкин написал: «Я страшно не люблю аллегории во всех их проявлениях, и сколько я себя помню, всегда относился к ним так»^[69]. Как и в случае с отрицанием взаимосвязи между кроликами и хоббитами (см. первую главу), факты говорят скорее против Толкина. Он и сам прекрасно умел применять аллегорию и не раз пользовался этим приемом в своих научных работах — как правило, с поразительным результатом.

Например, в своей лекции 1936 года о «Беовульфе» Толкин предложил аудитории, собравшейся в Британской академии, «еще одну аллегорию» (она была уже не первой в этой лекции) о человеке, который построил башню. Камни для нее он брал из развалин, «нагромождения старых камней», часть которых использовалась также для постройки дома, где жил этот человек, «недалеко от древнего дома его предков» (то есть тех самых развалин). Но пришли его друзья и сразу заметили, что башня сделана из более древних камней. Ценой немалых трудов они снесли башню, чтобы изучить эти камни, посмотреть, нет ли на них резьбы, поискать месторождение угля и так далее. Потом некоторые из них стали жаловаться на то, в каком ужасном состоянии находится башня, а потомки человека ворчали, что ему следовало бы заниматься не постройкой башни, а восстановлением развалин. «А с вершины той башни человеку было видно море».

Это, вне всякого сомнения, аллегория — об этом говорит и сам Толкин. Бегло рассмотрев те ее элементы, которые выделены курсивом, можно точно определить, что именно он понимал под словом «аллегория», как этот прием, по его мнению, должен был работать и почему Толкина так раздражало неправильное употребление этого слова и самого приема.

Этот небольшой рассказ Толкина — аллегорическое изложение критики в адрес «Беовульфа», которая вплоть до эпохи Толкина сводилась преимущественно к доказыванию того, что автор написал неправильную поэму. Точность данной аллегории, или ее «справедливость», как сказал сам Толкин, трудно оценить, не имея того представления о научных исследованиях, посвященных «Беовульфу», которым, как предполагалось, обладала аудитория Толкина, слушавшая лекцию. Вкратце можно отметить следующее.

Старые камни, то есть развалины = сохранившиеся обрывки более ранней устной языческой поэзии, которые, возможно, были известны автору «Беовульфа».

Дом, в котором живет человек и который частично построен из тех же развалин, = христианская поэзия, созданная в ту же эпоху, что и «Беовульф», например поэма «Исход» (в редакции Толкина она была опубликована уже после его смерти, в 1981 году), тоже опиравшаяся на древнюю устную поэзию.

Башня, разумеется, = «Беовульф», а человек = автор «Беовульфа».

Друзья человека, которые снесли его башню, = критики ХIX века, разобравшие поэму по кирпичику в попытке показать, где именно была допущена ошибка.

Наконец, потомки человека, которые предпочли бы, чтобы он восстановил древние руины, = британские критики, такие как У. П. Кер и Р. У. Чемберс, которые противились такому разбору, но неоднократно заявляли о том, что поэту следовало бы сочинить эпическое произведение об исторических событиях, а не какую-то там сказочку о драконах и чудовищах.

Но главное в вышесказанном — это повторяющийся знак равенства. По мнению Толкина, аллегория имеет смысл только тогда, когда обе части этого равенства могут быть указаны последовательно и безошибочно. Как и в этом случае, задачу аллегории он видел в reductio ad absurdum, доведении до абсурда. Ознакомившись с аллегорией Толкина, всякий посочувствует человеку, построившему башню, а не разрушившим ее близоруким глупцам. Под этим Толкин подразумевает, что в таком случае поддерживать следует автора поэмы, а не ее критиков.

Именно поэтому в предисловии к «Властелину колец» Толкин с презрением отверг предположения о том, что в этой книге аллегорически описана Вторая мировая война. Во-первых, как он отметил, работа над книгой началась «задолго до того, как 1939 год предвестил угрозу всеобщего уничтожения». Во-вторых, в ней присутствуют не все части равенства. Конечно, можно сказать, что Кольцо = ядерное оружие, объединение Мустангрима, Гондора и Хоббитании (и так далее) = союзные державы, Мордор = гитлеровская коалиция — все это в целом представляется правдоподобным. Но чему в таком случае уподобить уничтожение Кольца и отказ от его использования?

Как написал Толкин в предисловии, если бы речь шла об аллегории, «Кольцо было бы использовано против Саурона» подобно тому, как на Японию были сброшены ядерные бомбы; Барад-Дур был бы «оккупирован», как страны фашистского блока союзными державами, а Саурон «не был бы уничтожен, но порабощен». Что касается Сарумана, ненадежного союзника, который, вероятно, приравнивался бы в таком случае к СССР, то он, воспользовавшись всеобщей сумятицей тех времен и помощью изменников, продолжил бы исследовать проблему Кольца, «нашел бы в Мордоре недостающие сведения о нем» и изготовил бы свое собственное «Великое Кольцо» подобно тому, как русские с помощью немецких ученых (Мордора) и западных агентов (изменников) сами разработали ядерное оружие.