Затмение сердца - Габова Елена Васильевна - Страница 8

– Чем тебе моё имя не нравится?

– Да ну его… какое-то вычурное.

– Зови, как все – Ветка.

– Ветка… это не по-людски. Ладно, давай сюда свою кочергу.

– Ой, я боюсь, ты же хирург, известный местным лягушкам…

– Ладно тебе, не дрейфь. Я знаю, ты завсегда с зажигалкой. Гони сюда.

– А у тебя, может, сигареты найдутся? – спросила я, доставая из кармана ветровки зажигалку.

– Курить – здоровью вредить. Деньги ещё на эту дрянь тратить.

– Давай зажигай. Прокалить надо шило, а то занесём тебе СПИД.

– СПИД заносится вовсе не шилом, – изрекла я и скорее почувствовала, чем увидела, что Захар покраснел.

– Не болтай, а то вообще заколю. Болтаешь глупости, а ещё большая.

Он поднёс шило к огоньку зажигалки, посчитал до двадцати и, взяв за стопу мою ножку, всадил в мозоль остриё.

Совсем не было больно. Показалась сукровица. У меня нашёлся носовой платок, я выжала из-под мозоли густую жидкость.

Подорожник рос по сторонам железки. Захар сорвал один, обтёр его о футболку, два раза лизнул, чтобы он прилип к коже и приклеил на мою пятку.

– Надевай кроссовку, я подержу лист.

Я попробовала натянуть обувь, но лист вихлялся во все стороны.

– Подожди, дай я.

Захар взялся за мою ногу повыше лодыжки, и я почувствовала его сильные руки.

– Ой!

– Чё «ой»? Больно, чё ли?

– Конечно. Полегче, чуть ногу не вывихнул.

Он плюнул на лист и присобачил подорожник к моей пятке. И помог мне надеть кроссовку. Через два шага лист всё равно сполз, но я уже не ныла. Я не ныла, но ныло что-то во мне, и ныло сладко – от прикосновения руки Захара. Потому что этот парень мне очень и очень нравился, я уже говорила. И то, что на даче он игнорировал нашу компанию и жил сам по себе, привлекало к нему ещё больший интерес. День, когда он приходил на конечную автобуса, был для меня особенным, тогда я возвращалась домой, как после какого-то праздника, или как будто я побывала на чьём-то дне рождения.

Шагов через десять пришлось снова остановиться.

– Ёлки, вот ты привязалась ко мне с мозолью своей, надо было тебя на даче оставить с лягухами. Какой же дурак, прости, дура надевает кроссовки на босу ногу?

– У меня чистых носков не оказалось.

– Так надела бы грязные!

– Грязные не хотела.

– Постирала бы, блин, девушка называешься!

– Не ворчи. Ты как моя мама.

– Твоя мама не надела бы кроссовки без носков.

– Ну, в этом ты прав, конечно…

Захар сел на рельсу, снял кед, стянул с ноги носок:

– Бери, кулёма! Ветка ты с трухлявого дерева!

– Спасибо! А ты как же?

– Да вот так.

Так мы и шлёпали, у обоих по одному носку, мне стало намного легче, натирать почти перестало. Я была в джинсах и незаметно, что на мне носок только один, а он – в шортах и один носок на его ноге выглядел чудовищно смешно. Носок в чёрно-белую, как жизнь, полоску.

– Чёрт, никогда не думал, что по шпалам идти так неудобно. Не по шагу шпалы проложены. Как-то инженеры не рассчитали.

– Кто-то коротконогий шпалы клал, – заметила я. – И так – по всей стране, прикинь.

И вдруг за нашими спинами раздался гудок тепловоза. Мы просто чуть не упали от удивления. Отпрыгнули в стороны, Захар – в одну, я – в другую, и буквально через минуту мимо нас промчался гружённый досками состав. Кажется, там всего-то три вагона было, но, чтобы человека переехать, и одного много.

– Ничего себе! – Захар почесал затылок. Мы недоумённо уставились друг на друга и захохотали.

– Кто сказал, что ветка заброшенная?! А?

– Да-а… а я и не знал! Во дела!

– Завод снова в действии?

– Выходит, так!

– Ну и хорошо!

А потом мы песню загорланили:

Мы специально строевую орали, под неё шагалось легче. А если по правде, это была единственная песня, которую мы знали оба.

Луна, уплывая всё выше в космос, приобретала свой естественный лимонный, а потом сырный цвет, высыпали звёзды, словно молодёжь на ночную тусовку, по бокам узколейки чернел лес, один раз из середины ёлок выскочил заяц и тут же повернул обратно, испугавшись, наверное, нашего нестройного пения. И мне было так хорошо, как никогда раньше.

Это я записала уже дома. Жаль, что только меня она, любовь эта, настигла, как внезапно появившийся поезд. Амур попал только в моё сердце. Когда целился в Захара – промахнулся. И это было жестоко, понимаете, да? Мне теперь одной мучиться. Просто жесть.

Наконец-то знакомое местечко! Охраняемый переезд.

Отсюда до города рукой подать. И это было здорово, потому что я выдохлась, и ещё жутко хотелось спать. А ещё жутчее – есть. Что такое пять морковинок? Я не только не коза, но и не заяц.

– Захарыч, ты есть хочешь? – спросила я.

– Что за вопрос? Скоро подорожник лопать начну.

– Потерпи, заяц-козёл, скоро дома будем.

– Терплю. Ты же не взяла ничего. Могла бы додуматься, всё-таки девушка.

На переезде стоял вечный малюсенький домик, напоминающий дом господина Тыквы из сказки про Чиполлино. В нём сейчас, наверное, спал сторож, и шлагбаум, как шея жирафа, был направлен в небо, прямо в бесовскую луну.

– Упс! – сказал Захар и хлопнул себя по лбу. – Ох, я и тупой! – он ещё раз хлопнул. – Ведь если тут охраняемый переезд, а я про него знал, значит, только тупые думают, что ветка заброшена. Ох, мы и тупые!

– А ведь точно! А между прочим, мы на дачу ездим именно по этой дороге.

– А ты вообще не знала про железку.

– Не знала. Нет, то, что она здесь проходит, знала, конечно. Но то, что она недалеко от дач, – нет.

– Ну, вот узнала. Не жалеешь?

– Ни капли, Захарыч! Мне даже луна понравилась.

– Ну! Луна вааще! Слышь, так есть хочется!

Я только молча вздохнула.

– Надо было взять бутербродов. И ты тоже не догадалась, а ещё девушка называешься, хозяйка.

– Не думала, что поход затянется. Я могла бы взять для тебя морковки.

– Я, что, верблюд, морковку жрать?

Ну вот. Я не только не коза и не заяц, но и не верблюд, оказывается.

Отсюда начинались городские фонари. Луна, конечно, неплохое светило, и светила она в полный феерический накал, но фонари были совсем не лишними в тёмную августовскую ночь.

Рядом с домиком, с другой его стороны, прямо под фонарём, лежала верблюдица и задумчиво жевала жвачку. А может, это не верблюдица была, а верблюд, но кому охота разбираться?

– Что это? – удивлённо спросила я Захара, – слушай, я, кажется, совсем с катушек слетела. Я вижу… Слушай, ты почему верблюда вспомнил? Я его вижу!

– Кого, Покровская?

– Верблюда же! Мы вообще случайно не в Казахстане? А может, я вообще уже сплю и вижу сон? Захарыч, меня ущипни.

– Точно! Я тоже сон вижу. Во ёлки! Реально верблюд. Откуда? Не, Казахстан от нас далеко, Китай ближе.

– Я знала, что тут лошади живут. Вон их загон. Спят. Ну, помнишь, они на площади работают?

– А… Помню.

– А теперь верблюд…

Каждый выходной лошадки рысью бежали в город. Верхом на них сидели девчонки лет пятнадцати. На площади Макарова лошадки степенно катали малышей. Наездницы шли рядом, держа в руках поводья. Счастливые сияющие детишки проезжали по площади круг или два и валились в руки родителей. Я однажды разговорилась с одной девчонкой-наездницей, мне показалось, что её белая лошадь прихрамывает, и я ей об этом сказала. Мне сильно не понравилось, что они заставляют работать больную лошадь. Дело было зимой, и шапка у девчонки была чудная – сзади болтался пук вязанных «сосулек».