Плохая война - Конофальский Борис - Страница 19

Юноша растерянно уставился на Волкова, откуда он мог это знать, он еще никогда в жизни не планировал шествия.

– Все мои офицеры, весь мой выезд, и двенадцати сержантов будет достаточно, – ответил кавалер.

– А сколько нужно… – начал было Максимилиан, но Волков остановил его жестом.

– Пойдемте, Максимилиан, – повернулась к нему Бригитт, – сами все посчитаем. Не будем мешать господину.

Вскоре Бригитт велела запрягать карету, и они с Максимилианом поехали в Мален, обещая вернуться сегодня же.

А Волков позвал брата Семиона. Хитрый монах, кажется, собирался с ним на войну, солдат вдохновлял, готовился, с важным видом рассуждал о том, что Бог на правой стороне. Но за все дни, что шла кампания, он ни разу не попался Волкову на глаза. Ни в обозе, ни в лагере, ни на пиру в честь победы его не было. Кавалер хотел узнать у него, где же он был все это время. Вроде на войну вместе со всеми собирался, неужто, не веря в победу господина, убоялся гнева еретиков? Да, попов горцы не жаловали, но брат Ипполит находился в войске безотлучно. А вот этот…

Как только брат Семион пожаловал и Волков собирался уже начать с ним разговор, так из своих покоев спустилась госпожа Эшбахт. Едва кивнула мужу и монаху, хотя те ей кланялись, а кавалер так и вовсе из-за стола встал, и, больше не поднимая головы, молча уселась за столом с рукодельем. Стала вышивать что-то, позвав к себе одну из дворовых баб для разговора и помощи.

Говорить кавалеру сразу расхотелось: жена сидела тут с таким видом, с такой кислой миной, что какие уж тут разговоры. Она так кривила губы, что и не понять было, отчего сие происходит. Оттого что дурно ей, оттого что муж ей ненавистен, или оттого что она ненавидит здесь все. И так стало кисло от ее нехорошего и тоскливого лица в обеденной зале, что будь зимой мухи, так они бы дохнуть стали.

– Господин, так я пришел, что вы хотели знать? – спросил брат Семион.

– Ничего, – зло ответил Волков, – хотел сказать, чтобы ты готовился к шествию и крестному ходу, которые нам устраивает епископ.

– Ах, как он добр… – начал монах.

– Добр, конечно, ступай, – оборвал его кавалер. – Найди заодно Увальня, скажи, чтобы мне и себе седлал коней.

– Сейчас же, – обещал монах, кланяясь и уходя.

«Уж быстрее бы». Очень не хотелось Волкову тут сидеть с женой, которая вдруг бросила на стол рукоделие и стала рыдать, вытирая горькие слезы платком, хоть никто поперек ей и слова не сказал.

Монах быстренько засеменил к выходу, а за ним и кавалер поднялся.

Волков долго думал, куда ему деться. Хотел пойти в кабак или посидеть в доме с господами из выезда, но все это было глупо. Поэтому поехал он к реке, к амбарам, посмотреть, началось ли строительство причала, какого хотели торговцы углем и лесом из Рюммикона. По сути, враги его. Заодно думал заехать к сестре, которую давно не видел, и к Брюнхвальду – все его офицеры как раз жили ближе к реке, чем к Эшбахту.

От реки сильный ветер, холодный, промозглый, а на берегу работа кипит. Мастеровые ставят столбы под навесы. Эти навесы для леса, кажется. А лес из кантона Брегген, с которым кавалер воюет. Война войной, а торговля должна идти. Купчишки жадные, им дела до войны нет, им прибыль нужна. Впрочем, и ему нужна. На войну.

На пригорке над рекой стояла маленькая фигурка, завернутая в странные одежды. На голове у него каль с развязанными тесемками. Ветер треплет человека, тесемки развеваются, но он не уходит с берега, смотрит на работы. Кавалер направил к нему коня, Увалень поехал следом. Человек увидел их и сразу пошел навстречу. Тут Волков понял, что это его племянник, Бруно Дейснер. Мальчик еще издали стал кланяться ему. В руках у него был старый, засаленный и желтый, исписанный углем для письма лист бумаги.

– Что на вас надето? – недовольно спросил кавалер у племянника.

На хрупком юноше был какой-то старый хук из дрянной овчины, такой, какие носят богатые мужики. Одеяние оказалось юноше сильно велико и было подпоясано простой веревкой.

– Это… Это мне дала тетушка, чтобы я не мерз, – отвечал племянник.

«Конечно, сестра ему дала то, что было, они и сами с Рене живут не очень богато».

– Когда холодно и у вас нет шубы, так носите стеганку, – нравоучительно сказал кавалер, он вспомнил, что давал племяннику деньги на одежду, но то было еще летом, кажется. – Лучше носить солдатскую стеганку, чем мужицкий наряд. Вот, поглядите на господина Гроссшвулле, каков молодец, простая стеганка, а вид у него весьма грозен. Если у вас нет стеганки, так зайдите ко мне, у меня, кажется, есть. Или купим.

– Да, дядя, я непременно зайду.

– А вы при оружии, Бруно?

– Нет, – признался юноша, понимая, что опять огорчает дядю.

– Вы всегда должны носить при себе оружие, если не меч, так короткий фальшион или кинжал хотя бы.

– Да, дядя, я буду носить оружие.

– А что вы тут делаете на таком ветру? – спросил кавалер.

– Во-первых, жду баржу из Фринланда, господин Фульман из Рюммикона еще вчера прислал мне сообщение, что отправил баржу с углем. Она сегодня уже должна быть в Лейденице, значит, к вечеру будет у нас. Михель поехал в Лейдениц ее встречать.

– А вы уже продали тот уголь, что был в первой барже?

– Мы продали его, едва разгрузив, – похвастался Бруно Дейснер. – Его купили тут, мы даже за доставку в Мален не платили. Торговец свинцом Шонер прислал своего представителя, коммуна Нозельнауф тоже, так они едва не поссорились из-за нашего угля. И тот и другой хотели купить его весь. Пришлось делить.

– Вот как? И что, хороша вышла прибыль?

– Двадцать четыре крейцера с корзины, это больше, чем мы думали.

– Двадцать четыре крейцера? – Волков задумался. – А корзин было в барже шестьдесят?

– Шестьдесят четыре, дядя, – отвечал племянник чуть не с гордостью.

«Пятнадцать с лишним талеров с одной баржи? Очень неплохо. Очень».

Тут кавалеру пришла в голову одна мысль. Он подумал о том, что курфюрст был бы вовсе не против, поставь Волков на своей земле, прямо у амбаров, таможню для него, с которой герцог стал бы собирать таможенный сбор.

«Да, с сеньором, конечно, придется делиться, но это будет хороший повод для примирения. Святым отцам это не понравится. Они надеются, что я втяну герцога в войну с кантонами. Господь с ними, пусть надеются. Их надежды пусты, герцог не хочет никаких войн. Он скорее меня бросит в застенок, чем ответит кантонам. Да и я уже устал. В самом же деле, не может один рыцарь вечно воевать с целым кантоном, который больше графства Мален раза этак в два, по населению в четыре, а по деньгам раз в десять, святые отцы должны понимать, что рано или поздно горцы меня разобьют, схватят и казнят. Впрочем, святые отцы найдут иной способ, как стравливать курфюрста и горных еретиков, за ними не станется».

Волков еще раз посмотрел на реку, на суету рабочих у пристани. В общем, все, что делалось на берегу, ему было нужно.

– А что это у вас за бумага? – спросил он и, склонясь с коня, забрал лист у племянника.

Цифры, цифры, перечеркнутые столбцы, буквы, обрывки слов. Все написано корявым почерком человека, не умеющего толком писать.

– Что все это значит?

– Кажется, дядя, что наш архитектор, господин де Йонг, нас обворовывает, – медленно произнес Бруно Дейснер.

А вот это было очень хорошо – нет, не то, что их обворовывают, а то, что этот мальчишка уже стал об этом думать.

– Вы сами об этом подумали или вас надоумил кто? – спросил Волков, все еще изучая лист с каракулями.

– Сам, дядя, кто ж меня мог надоумить, – отвечал племянник.

А это еще больше порадовало дядю. То есть у юноши совсем трезвый, склонный к доброму недоверию разум. Кавалер даже не нашелся, что сказать в похвалу. А ведь совсем недавно, может, еще весной, брат Ипполит говорил ему, что племянник не очень охоч до наук, а тут вон как обернулось.

– Показалось мне, дядя, что господин де Йонг берет с нас за материалы больше, чем расходует. Вот я и решил посчитать тес и столбы, что пойдут на навесы, и сравнить с тем, что он купил.