Стоп. Снято! Фотограф СССР. Том 3 - Токсик Саша - Страница 9

Внутри помещение узкое и вытянутое. Если повернуть направо, то упрёшься в прилавок, за котором можно купить конверты, получить посылки и отправить телеграммы. «

Слева ещё один прилавок с круглолицей и чем-то недовольной женщиной за ним, скамья для ожидания, две кабинки междугородней телефонной связи, а рядом с ними висящий на стене междугородний телефон-автомат. Из фильмов помню, что он поедает пятнадцатикопеечные монеты, поэтому получаю их в обмен на купюру в три рубля целых двадцать штук.

Номер запомнить несложно, в Белоколодецке в те времена они были длиной всего в пять цифр, а код с тех пор не изменился.

– Алло… алло… – голос пробивается через треск и помехи, словно абонент находится в другом полушарии.

Слышно, как на той стороне трубки на заднем фоне грохочет музыка и ржут сразу несколько голосов.

– Кэт, это Алик, фотограф! – говорю, – привет!

– Да заткнитесь уже! – орёт Кэт, и музыка становится тише, – Алло, кто это? Вас не слышно!

– А-лик! – кричу в трубку под неодобрительным взглядом женщины, поменявшей мне монетки. – Фото-граф!

– Привет, Алик, – отвечает Кэт, – чего звонишь?

– Помнишь, ты хотела фотосессию? – говорю, – завтра я неподалёку буду. Давай встретимся, договоримся?

– Кто звонил?

Кэт обернулась. В проёме двери ведущей в комнату стоял Джон. Рубаха расстёгнута на три пуговицы, на шее болтается какой-то пижонский «индейский» амулет.

За спиной Джона вкрадчиво клеил кого-то Джим Моррисон:

Джинсы новые, за них Джон до сих пор должен ей сто двадцать рублей. Вспомнив о джинсах, Кэт едва заметно улыбнулась.

Джон это заметил. На лице у него была приклеена легкомысленная ухмылка, но глазами он впился в девушку.

– Никто, – ответила она.

– И ты говорила с никем?

Ревнует, подумала Кэт. Как можно одновременно волочиться за каждой юбкой, даже если эта «юбка» будет в модных клёшах, и ревновать, Кэт не понимала. Она закатывала Джону истерики, следила за ним и раз за разом ловила, но непонятным образом потом прощала.

Той же сучке Ирине, шлюхе-клофелинщице, она чуть не выцарапала глаза. А сейчас что-то изменилось в ней. Устала. Надоело.

– Угу, – Кэт кивнула, – С никем.

– Ну и как, интересно было? – Джон опёрся рукой о стену, нависая над ней.

Когда-то от этой позы у неё перехватывало дыхание, и слабели колени. Он казался таким сильным, ярким, интересным. Героем и бунтарём. Сейчас он бесил.

– Отец звонил, – зачем-то соврала она. – Доволен?

– Чего хотел? – Джон заметно расслабился.

– Чтобы ты скорей свалил из моей жизни.

Джон засмеялся и потянулся к ней губами, но она оттолкнула его и пошла обратно в комнату, ныряя в табачный дым как в трясину.

В журнальном мире дело обстоит так. Одним платят больше, другим меньше. Одних готовы печатать в любое время дня и ночи, другие ждут публикаций месяцами, подсовывая свои снимки ассистентам, секретаршам и разве что не уборщицам, чтобы их работы оказались перед глазами у тех, кто принимает решения.

Сначала ты работаешь на репутацию, потом репутация работает на тебя. Прописная истина, которая от этого не становится менее справедливой.

И всегда найдутся ребята, которые хотят заработать здесь и сейчас. Им плевать на славу им неохота карабкаться на Олимп шаг за шагом. Зачем это делать, если можно продать свою работу кому-то из успешных? Тот заработает на ней в два, в пять, в двадцать раз больше!

Какая разница, платят ведь за имя, за славу, а не за то, что ты сделал на самом деле.

«Ты получишь за этот снимок сто баксов, а я десять кусков», – говорили мне старые козлы с седыми яйцами, которым было лень вылезать из баров с кондиционерами на палящую жару, в которой иногда стреляли.

«Забирай себе тысячу, только не обоссысь от счастья. И помни, тебе повезло оказаться в нужном месте в нужное время и тупо нажать на спуск». – говорили они, звеня кубиками льда в «отвёртке» или в «чёрном русском».

Я их посылал всегда. Когда-то вежливо, с уважением. Когда-то прямо, любуюсь изумлением на заслуженных рожах. Никогда не знаешь наверняка, получит награду «имя» или прямые руки. Никогда не знаешь, пока не попробуешь.

Молчанова я не послал, это было бы глупым мальчишеством. Он в этой ситуации ничего не решал, и судя по тому, как сильно поменялось его мнение со времени первого разговора, на самого первого секретаря надавили. Лично ему в успехе Орловича нет никакой пользы, так что инициатива исходит сверху.

Так что толку от него теперь для никакого. Он в этом уравнении фигура лишняя. Следующим в цепочке заинтересованных лиц стоит Владлен Игнатов, человек из обкома с лицом грустного верблюда. Ему Молчанов отдал мои фото, он тесно общался с Орловичем, и по всему выходит, что Игнатов мне не друг.

Что касается моих безусловных козырей, то они оказываются с изъяном.

– Алик, а может без разницы, чья там подпись под фотографией? – говорит при встрече Лидка, – вдруг из за этой ошибки фото с конкурса снимут?

– Как, какая разница? – удивляюсь, – это же я тебя фотографировал. На мостушке.

– Ну жалко тебе, что ли? – надувает губы она, – ты ещё наснимаешь таких фоток сколько угодно. У тебя руки золотые. А для меня это шанс!

– На что шанс? – мне становится смешно.

– На славу! – заявляет Лидка.

– Твой шанс на славу, это я – объясняю ей, – так что слушай меня.

Она склоняет голову, но в этом движении чувствуется упрямство. Если на Лидку хорошенько надавить, то она и Орловича вспомнит, и как он её фотографировал. Такой себе свидетель.

Митрич предлагает Орловича пристрелить. Так вот, без долгих вариантов. Возбуждается он при этом до крайности, топорщит усы и притаскивает из глубины лаборатории завёрнутый в тряпицу трофейный «парабеллум».

– Я, Алик, своё уже пожил, – заявляет он, – на этом свете уже ничего не боюсь. А таких гнид нельзя, чтоб земля носила. Неправильно это.

С трудом убеждаю Митрича, что гибель Орловича никак не поможет мне восстановить авторство, и даже скорее наоборот сделает плагиатчика посмертным героем и сработает на его популярность.

В мирные и благополучные варианты разрешения конфликта Митрич не верит.

– Они там как гидра, – говорит старый фотограф, – одну башку снесёшь, десять вырастет. Они там срослись друг с другом вот так! – он сцепляет пальцы, словно крючки, – За своих держатся и никого не выдадут.

Он рассказывает, как в одной из соседних областей его знакомого, тоже ветерана выперли из фотоателье, за то, что дал в морду хамоватому директору «Дома Быта».

Знакомому объявили бойкот. Его не брали на работу нигде, даже на завод в отдел кадров, фотографировать сотрудников на пропуска. Финал истории был печальным, герой стал грузчиком, спился и утонул по-пьяному делу.

– Я не пью, – говорю.

Митрич смотрит на меня, как на несмышлёныша.

– Проще пристрелить, чем правды у них добиться, – вздыхает он. – Я, конечно, полностью на твоей стороне. Но мне тебя же, Алик, жалко. Лучше, плюнуть, растереть и жить дальше.

Вот с такими весёлыми напутствиями я собираюсь в Белоколодецк. Но сначала захожу в больницу, причём, сразу к главврачу Мельнику.

– Сбежал, значит, – констатирует он.

– Исключительно на встречу с товарищем Молчановым, – говорю, – можете у него поинтересоваться.

– Поинтересовался уже, – кивает главврач, – ну и что мне с тобой, беглецом, делать?

– Лечить, – предлагаю, – держать меня в больнице нет никакого смысла. Я только место занимаю. Обязуюсь дома соблюдать режим и выполнять все предписания врача.

– Балабол, – говорит он, но без особого осуждения. – Дуй на перевязку, а оттуда в регистратуру. Больничный открыть.