Классная дама (СИ) - Брэйн Даниэль - Страница 32

— Наталья Филипповна?.. — я встрепенулась, отец Павел поспешил меня успокоить:

— Последние недели две до смерти она и на молитву спускалась не каждый день. Да, она была еще молода, но, видимо, срок пришел, — грустно вздохнул он. — Ходила она с трудом, хромала, и рука то ли отнималась, то ли затекала. Так и не стал я ничего про девочку вашу говорить ни ей, ни Каролине Францевне. Да и зачем, зла от этого никому, а запретить в храм ходить — большой грех, я ее сиятельству сие повторять не устану.

— Каролине Францевне?.. — опять перебила я.

— Кушайте, Софья Ильинична, давайте я вам еще чаю подолью. — Отец Павел задумался на секунду. — Да, Каролина Францевна последний месяц, пожалуй, подменяла Наталью Филипповну часто, а за две недели до смерти так почитай едва ли не каждый день. Впрочем, большей частью девочки были предоставлены сами себе, и знаете, они не так плохо справлялись. 

Я слушала, жевала слойку и думала. Калинина, превозмогая недуг, с виноватой миной возвращалась к своим обязанностям и зверела все пуще. Алмазова — грязнуля, за это ее наказали позорной тряпицей, тогда и был нарисован этот знак? А точно ли это Алмазова, может быть, Перевозникова, и не в тот день, когда их поймал отец Павел, а позже? А Алмазова каждый раз проверяла и как увидела, попыталась стереть? Нет, слишком сложно и как-то бессмысленно. Пусть отец Павел и прав и Алмазова действительно ребенок с фантазией, но не вяжется шалость в храме с дочерью архиепископа, да и любого священника тоже.

А еще она бегает в храм… зачем? Замаливает что-то? Но насколько я понимала, здесь иная концепция покаяния, как и всей религии в целом, хотя глубже копать не решалась. 

— Что ты не можешь понять? — зашептала Софья, как всегда, когда она оказывалась просвещеннее меня, с некоторым превосходством. — Покаяние — это размышление над своими деяниями. Ну, неважно, насколько глупыми.

Софья и Бахтиярова стояли на покаянии, размышляя над баловством в музыкальном классе, целую ночь?..

— Отец Павел, — охрипшим голосом спросила я, — когда вы застали в красном коридоре Алмазову и Перевозникову? Ночью?..

— Ночью, — не замедлил с ответом отец Павел. — Софья Ильинична, милое дитя, не уподобляйтесь другим классным дамам, именем Владыки вас заклинаю. В радость должно быть посещение храма, а на ночь оставлять детей размышлять, чем было скверно поиграть на рояле?.. — Он покачал головой. Ему, как и мне, не нравились правила, так почему же он не покидает академию, ведь наверняка он может преподавать в семинарии или гимназии? 

Перевозникова могла стоять целую ночь на покаянии, и об этом знали и отец Павел, и Окольная. Но как и зачем ночью выбралась из дортуара Алмазова и так, что никто этого не заметил?..

Легко. Возможно, легче, чем удирала в храм днем из-под присмотра. Может быть, она искала в храме утешение, стараясь забыть обиды, которые ей наносили?

— Козочка. Как называется то, что рассказывает священник о том, как надо себя вести? Как это заповедано Владыкой?

— Проповедь! — непритворно ужаснулась Софья. — Не позорь меня! Ты дикая!

Проповедь! Здесь все же есть проповеди, и я воспользовалась моментом и тем, что единственный человек, который мог мне помочь что-то исправить малой кровью, сидел напротив и был настроен ко мне благожелательно. Запинаясь, заикаясь и перескакивая от волнения с одного места на другое, как студентка, которая спешит поскорее сдать сложный экзамен и еще больше боится что-то забыть, я рассказала отцу Павлу об издевательствах девочек друг над другом, о насмешках, и главное — о том, что классные дамы и учителя поощряют их и провоцируют.

Лицо отца Павла было непроницаемо, я уповала, что он пытается уловить мою прыгающую по кочкам мысль, а не мечтает, чтобы я заткнулась и он мог со спокойной душой выставить меня вон.

Но я ошиблась. И, черт меня побери, как я была рада ошибиться в этом человеке.

Отец Павел поднялся, подошел к своим стеллажам, мгновение постоял, вынул что-то с полки, вернулся и протянул мне тоненькую книжечку.

— Вот, взгляните. Если вам нравится, я могу преподавать Слово Владычье, как предлагал Карл Евгеньевич.

Я дрожащими руками взяла книжечку, пролистала ее. «Одобрено К. Е. Раушем, инспектором образования, по благословению Схода Священного, Ст.-Петерштадт, 1860». Я переворачивала страницы: общение, обхождение с равными и неравными, благонравное поведение для девиц, что такое обитель и монашество — ладно, это кому-то тоже важно, — милость к неимущим и убогим, что есть любовь к ближнему своему…

— Это… было одобрено Священным Сходом? — пролепетала я. Сердце колотилось, готовое от радости выскочить из груди и начать выплясывать по всей комнатке. — Это же программа инспектора Рауша? Да, да, пожалуйста, отец Павел! Я согласна, чтобы вы преподавали девочкам по этой книге! Если у вас… не будет проблем с ее сиятельством, — добавила я, мысленно отвесив себе подзатыльник за чрезмерный энтузиазм.

— Я подчиняюсь его высокопреосвященству, дитя мое, — улыбнулся отец Павел, — а не ее сиятельству. Мне нужно было лишь ваше согласие. Наша маленькая тайна, — и он подмигнул мне как мальчишка. Я зарделась. — Ступайте, возьмите сласти девочкам, и помните — двери храма и сердце слуги Владыки всегда открыты для страждущих.

Я почти летела по лестнице и чувствовала себя окрыленной и счастливой. Я нашла себе союзника, хорошего, сильного союзника, и мне впервые не хотелось мучить себя сомнениями. Я верила отцу Павлу и боялась, что червячок подозрений начнет подтачивать крохотный росток добра, который я взрастила так внезапно и теперь старалась бережно прикрыть руками, спасти от собственной же мнительной натуры.

— Отец Павел замечательный человек, — непреклонно заявила Софья. — Я рада, что ты смогла с ним найти общий язык. Это неожиданно, но я рада.

Мое отсутствие на уроке арифметики осталось незамеченным. Я сбегала к себе, припрятала сласти до вечера, добросовестно посидела на уроке ларонского, поскучала, оценила, что теоретически, конечно, какие-то знания девочкам в головы мадам Хрум вобьет, но… у меня появилась идея, чем занять малышек во время перемены. Ходить кругами от стены к стене, возможно, дисциплинирует, но я не хочу, чтобы после выпуска мне пришлось выталкивать на улицу перепуганных, забитых, не готовых к нормальному существованию девушек. Из памяти Софьи всплыло ощущение, что ей больше всего в тот момент хотелось кинуться обратно в дортуар и спрятаться под одеяло. Холодно, голодно, унизительно, но понятно и просто. А за воротами академии — неизвестная, внушающая страх жизнь.

В педагогике я слаба, но грамоте, слава богу, обучена. Надо пойти в библиотеку, найти сказки и читать их девочкам… или давать им читать по очереди, а потом обсуждать. О, если сказки здесь хоть немного похожи на наши, академию ждет потрясение, потому что я не могла назвать себя феминисткой, но человеком двадцать первого века — вообще без проблем. Прости, козочка, и если хочешь, закрой уши…

— Она скоро тоже умрет. 

Я остановилась. Голос Розен. Я только что миновала группку старшеклассниц, как всегда, окружившую любимую парфетку — это пока Алмазов не подошел.

— Вот увидите, мадемуазель Сенцова тоже скоро умрет.

Вопреки предсказаниям Розен, я не умерла. Разве что от скуки: каждый мой день стал днем сурка, и временами хотелось умереть уже от бесконечного ожидания — не смерти, конечно же, а какой-то определенности, но от Ветлицкого не было вестей.

С момента, как я услышала свой приговор, минуло полторы недели, и я, как ни странно, не умерла, и на меня даже никто не покушался.

Самой славной и значимой новостью был Петр Асафович, передавший мне пухлый конверт. За несколько дней, прошедших с моего разговора с Ветлицким, все настолько застыло, что я начала подозревать — Бородина взвесила все и заговорила, Ветлицкий в моих услугах больше не нуждается и я остаюсь в академии лишь потому, что убрать меня — вызвать лишние разговоры. Я приняла конверт с благодарностью — вслух — и с дрожью — внутренне, ибо объем задач наощупь говорил сам за себя. Но это были кредитные билеты — двадцать пять целковых в мелких купюрах, жалование за полмесяца, и больше ничего. В тот же вечер я поймала Аскольда и велела ему накупить сластей, и Софья досадливо пыхтела мне в ухо, но ничего не сказала.