Чужой среди своих 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр" - Страница 9

— Намазать бы чем… — я задумался, припоминая, в каком чемоданчике у нас аптечка, — хотя… к чёрту!

Решив оставить как есть, если вдруг придётся обращаться в травматологию, отшвырнул полотенце и вышел на улицу. Мама, ползая на коленях, всё ещё собирает осколочки… и подумав секунду, я присоединился к ней, потому то какая ни есть, а память…

Собрав, кажется, мельчайшие осколки, мы навели порядок и уселись, не зная, чем себя занять. Состояние… странное, и это мягко говоря. Что делать, куда идти… понятно только, что идти надо, потому что оставаться здесь, после всего, что произошло, это… не то чтобы глупость, а что-то вообще за гранью!

С другой стороны — отец… Несмотря ни на что, у меня теплится надежда, что это какая-то ошибка, что он вернётся… Вот только куда⁈

— Ой, бедный… — мама только сейчас заметила состояние моего горла, — сейчас я…

Она подскочила было, но я мягко остановил её, поймав за руку.

— Я уже обработал!

— Да кремом намазать! — всплеснула та руками, — С ним через два дня следов не останется!

— Вот именно… — надавил я голосом.

— А… ну да, — она медленно опустилась на табурет, — действительно… Сильно болит?

— Да… — машинально трогаю горло, — пока не очень.

— Не очень, — усмехнулась она, — вот вечно ты…

— Есть в кого! — парирую я, усмехаясь.

— Туше, — признала мама, и тут же, безе перехода:

— В горле что-то пересохло!

— Чаю? — отозвался я, и, не дожидаясь ответа, встал и принёс металлические эмалированные кружки. У нас есть ещё нормальные чашки, но именно сейчас, кажется, их доставать неуместно.

Мы пили чай и разговаривали о пустяках, а в это время рушились наши судьбы[iv]…

Улыбаясь, она едва ли не ностальгически рассказывала, как во время войны работала на стройке, а я, пытаясь уложить в голове совсем ещё девчонку, которая выполняла взрослую норму и считала удачей то, что у неё вообще есть работа и место в бараке, всё отчетливей представлял то страшное время…

… до озноба! Не знаю, смог бы я там…

Разговор наш перебило громогласное покашливание у калитки, потом кто-то трубно высморкался раз, другой…

— Позволите войти? — чуточку гнусаво поинтересовался этот кто-то, и, не дожидаясь ответа, скрипнул калиткой.

Не вставая, подгибаю одну ногу чуть сбоку табурета — так, чтобы можно было сразу вскочить, и краем глаза кошусь на здоровый дрын, притащенный из сарая. Я, если что, умею… и знаю теперь, что если вдруг что, не побоюсь пустить в ход.

— Доброго здоровьичка, — неловко сказал давешний однорукий мужик, останавливаясь у крыльца хозяйского дома, и нервно, буквально на секунду, срывая с потной головы дешёвую, мятую, видавшую виды шляпу.

— Благодарствуем, — сходу беру разговор на себя, обозначая себя взрослым мужиком. В этом времени патриархальность общества, а тем более в селе, выражена очень отчётливо и порой с перекосами.

Ещё в посёлке несколько раз был свидетелем ситуаций, совершенно диких для меня, когда какие-то вопросы решались с «главой семьи», даже если они касались не непосредственно его, а супруги. Женщина, имея формальное (согласно Конституции) право голоса, в некоторых ситуациях считается, де-факто, человеком не вполне полноценным.

Если у неё нет мужа, отца или брата, то за неё, нисколько не сомневаясь в своём праве, какие-то вопросы решает дальний родственник мужского пола, сосед, начальник или просто мужчина старшего возраста. Это заложено очень глубоко, и даже, казалось бы, сильные и независимые женщины, ответственные специалисты и не самые маленькие начальницы, в быту очень часто живут по программе, вшитой в них с раннего детства.

А я, начав разговор первым, показал, что разговор с позиций безусловно старшего и авторитетного у него выйдет.

— Кхм… — однорукий с сомнением посмотрел на меня, затем покосился на мать.

— Слушаю вас, — сухо повторил я, кладя ногу на ногу и чуть склоняя голову набок.

— Кхе… — снова кашлянул однорукий, непроизвольно снимая шляпу и теребя её в руках, разом вспотев.

' — Закоротило' — мрачно подумал я, не испытывая к пейзанину даже толики жалости или сочувствия.

— Люди, значит, поговорить пришли… — проскрипел он несмазанным механизмом, часто моргая и оттягивая нечистый ворот вышитой косоворотки.

— Неужели? — самым светским тоном поинтересовался я, меняя ноги и обхватывая колено руками.

— Да! — излишне громко выкрикнул он и зачем-то закивал, — Это… поговорить, по-соседски.

Вместо ответа вздёргиваю бровь и переглядываюсь с мамой, мастерски включившейся в непростой разговор, и, не произнося ни слова, создающей правильный фон.

— Поговорить, — селянина снова закоротило, — а вы вот этак… Нехорошо, нехорошо…

Осуждающе покачивая головой, он взглядом и интонациями пытается продавить нужную ему точку зрения, но тактика, прекрасно отработанная на односельчанах, и таких же непритязательных личностях, дала на нас сбой.

— Да? — снова вздёргиваю бровь и переглядываюсь с мамой, едва заметной мимикой и пожатием плеч показывающей, что в словах посетителя она не видит никакой логики.

— Поговорить, — снова закивал переговорщик, который либо не понял сути происходящего, либо, что вернее, его просто закоротило, и, как примитивный механизм, он принялся выполнять одну из заложенных программ.

— Народ уже за участковым пошёл, — сообщил он, обильно потея, — и вам бы, значит, не доводить до греха! Оно ведь зачтётся, если покаяться.

— Неужели? — светски осведомился я, склоняя голову на другой бок и ожидая ответа.

Однорукий парламентёр, нутром чуя какой-то подвох, но не наученный вычленять такие вещи, занервничал ещё сильней, но программа, заложенная в нём, толкала селянина по наезженной колее.

— Да, да… — болванчиком закивал он, — общество, значит, готово пойти навстречу!

— А что Татьяна Никаноровна? — поинтересовалась мама, — вступая в беседу.

— Кхе… — взгляд переговорщика вильнул в одну сторону, в другую, — Она конечно тово… женщина своеобразная! Ну так и возраст же… Судьба, опять же, непростая.

— Ну так значит как? — нервно поинтересовался он, — Миром решаем, или как?

— Да вы знаете… — я снова переглядываясь с мамой, видя на её губах поощрительную и немного злую усмешку, которую, наверное, человек посторонний и не поймёт, — всё-таки или как.

— Кхе… — кашлянул однорукий, и сипло втянул воздух. Выпучив глаза, он смотрит то на меня, то на маму, и, по-видимому, хочет что-то сказать, но, но не находя аргументов, просто открывает и закрывает рот совершенно как рыба. Ниточки слюны, тянущиеся иногда за губами и звучно лопающиеся, придают ему очень законченный, и пожалуй — органичный вид.

— Участкового дождёмся, — задумчиво сказала мама, и на лице однорукого отразилась смесь сложных чувств, — Хотя… наверное, нет.

— Так это… — закивал переговорщик, лицо которого претерпело очередную метаморфозу, — по-хорошему, значит…

— Не участковый, — будто не замечая этого, продолжила мама, — в город поедем! Сперва — в «Скорую», с травмами…

— Это… — скрипуче вставил свою реплику пейзанин, и снова плямкнул губами.

—… а потом — не к участковому, а к начальству его, — будто не замечая усилий селянина, говорила мама, — и поинтересуемся…

Она не договорила, и, по-видимому, переговорщик самое страшное додумал сам, а вот что… Смяв шляпу, он уставился на маму взглядом, в котором смешалась ненависть, опаска и осторожное желание отойти в сторону, потому как он в этой истории только свидетель. Только!

— А может, в газету? — предложил я, повернувшись к маме, — В «Правду»!

— Или в «Известия»? — как бы задумываюсь, хотя на самом деле, все названия советских газет в эти минуты у меня напрочь вылетели из головы, я и эти-то с трудом вспомнил.

— В несколько зайдём, — предложила мама, говоря как о чём-то как о чём-то уже решённом.

— Верно, — чуть повернувшись, благодарно киваю я, — и поинтересуемся — знают ли они, что на пятидесятом году Советской Власти, фактически в столице нашей Родины, могу быть такие позорные явления!