Ожившие кошмары (сборник) (СИ) - Рязанцев Павел - Страница 35

— Человечество веками пишет о граничности мира и непознаваемом за этими границами. В конце концов, откуда-то лезет в нашу реальность всякая нечисть и куда-то потом девается? А мы всё списываем на то, что не можем померить её линейкой, и поэтому не верим. Милый, будь добр, не клади сахар в чай хотя бы у меня на глазах, это осквернение напитка…

Саша навещал тётку примерно пару раз в месяц, что-то всегда приносил с собой. Как и она когда-то в детстве приносила гостинцы. Теперь он словно чувствовал ответственность. Они пили чай, вкусный, зелёный, китайский, который тётке привозил один из ее учеников. Чай был «реальный», как говорила тётка, и выдерживал пятнадцать заварок. Это внушало уважение.

— Но что там, за этим рубежом? — Саша разливал очередную заварку. — Мы же хотим похожей логики, но иной морали. Будто нам в этой реальности тесно. Никто же не возвращался оттуда.

— Если и возвращался, то никому об этом не рассказывал. — Тётка цедила чай из маленькой пиалы и закрывала глаза от удовольствия. — Подозреваю, там что-то сильно отличное от нашего. Это тебе не мухоморов нажраться и по лесу скакать, не думай, пожалуйста, что я не читала этого вашего Пелевина. Не-е-ет, здесь что-то иное. Мне нравится, как Сартр об этом говорит. «Человек не поддается определению, потому что первоначально ничего собой не представляет. Человеком он становится лишь впоследствии, причем таким человеком, каким он сделает себя сам». Ну а как себя сделать? Уйти и вернуться кем-то другим.

Это было страшно притягательно — думать так о путешествии за этот рубеж. Не так, как у Френка Баума, когда пришла толпа по дороге из жёлтого кирпича и потребовала исполнения заветных желаний, нет, это было очень наивно. Но найти там силу и вернуться другим — было бы круто. Саша закрывал глаза, но воображение буксовало, лезли только картинки из аниме.

Болтать с тёткой Саша любил, жалел её и поэтому заботился. Приходил, спорил, рассказывал новости, общался. Выносил мусор, уходя. Тётка была странная, и забота выходила тоже странная, что удивляться?

Таньке-Эмме это не очень нравилось. В этот раз Саша пообещал, что они наконец снова уедут на выходные поиграть, и опять сбил настрой, вспомнив про тётку. Эмме стоило большого труда отговорить его от очередного спонтанно-заботливого визита. Она вообще часто его отговаривала, ей казалось, что Джек располовинивается, распадается на двух людей, когда собирается к этой экзистенциальной чаеманке. Это было плохо осознаваемое ощущение. Эмма смотрела на Джека, суетливо набирающего тёткин номер, и вся эта пыльца иностранности, нездешности, отчаянности их собственного свободного мира с окраины Парижа 1961 года начинала осыпаться. Джек становился Сашей: с тонкими пальцами, золотушными плечами и горбатым носом, студентом, вечно голодным и кривящим нервные губы в постоянной полуулыбке. Саша ей не нравился, хотя она частенько видела его за уверенным обликом Джека.

Когда они занимались сексом, она закрывала глаза, слышала его дыхание, чувствовала его влажные руки на своих бёдрах, но видела в своём воображении именно Джека, аристократичного высокомерного байстрюка, выгнанного благородными родителями из дома и лишенного наследства и средств к существованию. Джек был сзади, ускорялся, пытаясь поймать убегающего внутрь нее белого кролика. В этот момент её накрывало мокрое и лиловое ощущение распускающегося цветка. Цветок распускался и тут же скручивался в сладко-тянущий узел. Рассмотреть что там дальше не получалось, потому что Джек отваливался, роняя капли на её икры и лодыжки, и когда она падала сама, то видела краем глаза только Сашу.

Вот и сейчас именно Сашенька суетливо натягивал джинсы и одновременно тыкал что-то в мобильнике. То есть совсем не забыл о своём намерении «не навещать» и даже торопился скорее закрепить его вроде бы необязательным звонком. Ему казалось, так правильнее, если он звонит тётке вроде бы случайно и как бы случайно заходит в гости.

Таня смотрела на него и чувствовала досаду и обиду тем местом, которое обычно чувствует другие вещи. Это было странно, но в этот момент она могла бы поклясться, что обижена на Джека именно та «она», всё ещё чуть зудящая и красиво вывернутая плоть между ног. Карман, так и не сумевший удержать торопливо вынутую руку. Вот как она ощущала себя в эту минуту. Её красоту предали, променяли на призрачный долг. Ещё она ощущала тепло на кисти руки от случайного солнечного зайца на покрывале и сквозняк из окна внешней стороной голого бедра.

Оставшись одна, она собиралась неспешно и рассеянно. Что взять — не особо выбирала, поездка — игра, сборы — тоже игра. Положила в рюкзак недочитанного Мисиму, скомкала ветровку. Словно проснувшись, вздрогнула и пошла на кухню делать бутерброды. Резала варёную колбасу и представляла поездку как путешествие, откуда она вернётся другой. Эта боязнь перемен томила её, мелькала то в оранжевой полоске отражённого зеркалом солнца на полу, то в пойманной краем уха мелодии из приёмника, то в отблеске ножа, разрезающего колбасную упругую плоть. Воздуха не хватало, хотелось дышать глубоко, и она задумчиво мастерила из хлеба и колбасы этажерки и дышала. Потом плотно завернула все небоскрёбики в бумагу, уложила в рюкзак сверху и побрела в душ.

Вода сбила сонный настрой. Страх, едва отражающийся в зеркале, пропал. А когда она, роняя капли на рассохшийся паркет и оставляя на нём тёмные маленькие следы, прошла на балкон, угроза стать другой даже не ощущалась на краю сознания. Ветер холодил мокрые ноги, забирался под полотенце и словно нашёптывал что-то неразборчиво.

Сзади хлопнула входная дверь. Сквозняк приподнял край неплотно завязанного полотенца, погладил её поджавшийся живот и сбежал.

Джек, а это уже точно был Джек, крикнул из комнаты:

— Погнали, по дороге высохнешь.

И они погнали. И были наспех натянутые джинсы, и дурацкий смех, и мокрые короткие волосы, и даже необязательный трёп быстро смешался сначала с духотой автобуса, а потом с грязным шумом вокзала. Игра началась, и Эмма была благодарна ей за эту необязательность, спонтанность и отсутствие цели.

Рамка металлофиксатора мигала красным огоньком неисправности, охранник болтал с подружкой в такой же черной форме, и они быстро пробежали в зал ожидания. Каждому хотелось быть первым.

— Пять! — крикнула она, подбегая к табло.

— Семь, — Джек догнал её сразу и, запыхавшись, встал сзади, дыша в затылок. Ему часто хотелось, чтобы от дыхания её волоски приподнимались и танцевали, но она коротко стриглась и лишь проводила ладонью, когда он так дышал. Давала понять, что ей нравится и она это чувствует.

Они отсчитали двенадцать строчек вниз, и Эмма радостно выдохнула. Название станции ей понравилось. Она отдала рюкзак Джеку и помчалась покупать билеты. В общем-то в этом и был смысл. Неподдельность, никаких планов, только слепой случай. И дальше, дальше, чувствуя, как пульсирующая нить судьбы тащит их тела и души неизвестно куда. Эмме это виделось хаосом, но Саша знал, куда хочет. Вернее, надеялся, что знает. Мечтал, что однажды сработает и это произойдёт. «На границу миров не приехать по билету. Прямой путь не самый короткий. Смотри краем глаза, лови знаки, меняй планы. Случайный выбор может стать нужным. Только не собираясь в путь, можно начать двигаться». Фраза, запомненная в каком-то из их с тёткой споров, звучала офигенно. Наравне с той, про несмываемые чернила.

А ещё было совершенно не важно, как они будут возвращаться.

«Тот, кто бережёт силы на обратный путь, никогда не вырвется за грань», — повторяла Эмма цитату из какого-то фильма. Джеку нравилась эта её надрывность, готовность к поступку и то, с каким безусловным самоотречением она делала что-то для него. Просто брала и делала. Не подстраивалась, не пыталась угодить. Никто и никогда не делал для него такого раньше, и это рождало где-то внутри горячую и до дрожи пробивающую благодарность.

Сейчас Саша нелепо топтался в центре зала и виделся себе чужим и дурацким даже в этой суете приезжающих и уезжающих людей. В желудке тлела тёткина шарлотка, залитая чаем, в голове звенело слово «Цугцванг», услышанное в каком-то подкасте. Как удар алебардой в щит, лязгающе-безнадёжное. Цуг-цванг! Рюкзак Эммы был легким, она явно следовала своей идее «не беречь силы на обратный путь», и он с неудовольствием поправил на плече свой рюкзак. Тот был явно тяжелее, и Саша не вдруг вспомнил, что не выложил зеркалку, пустой металлический термос и два ролевых пистолета-муляжа.