Король гор. Человек со сломанным ухом - Абу Эдмон - Страница 28

— Когда я на что-то рассчитываю, сударь, мое чутье редко меня подводит. Я не уверен, что вы выберетесь отсюда живым и что ваш выкуп будет заплачен. Я буду спокоен, если крестный отрежет вам голову. Тогда вы точно будете молчать. Но если, вопреки ожиданиям, вы окажетесь в Афинах, то на этот случай я даю вам дружеский совет: не распространяйтесь о том, что вы здесь видели. Последуйте примеру покойной герцогини де Плезанс. Ее как-то похитили в местечке Бикичи, а десять лет спустя она умерла, так никому и не сообщив детали этого происшествия. Знаете поговорку: языком отрезают голову? Воспримите ее серьезно и не пытайтесь проверить, насколько она точна.

— Это угроза?..

— Я вам не угрожаю, сударь. Я слишком хорошо воспитан, чтобы опуститься до угроз. Я вас предупреждаю. Если вы распустите язык, то вам отомстят, но это буду не я. Просто все люди в моей роте молятся на своего капитана. Они защищают мои интересы с большим рвением, чем я сам, и, к моему сожалению, они безжалостны к тем, кто доставляет мне неприятности.

— Так чего вам бояться, если у вас столько сообщников?

— Я совершенно не опасаюсь греков, и в обычные времена я не был бы так настойчив. Дело в том, что среди моих начальников есть несколько одержимых, которые настаивают на том, что к бандитам следует относиться так же, как к туркам. Но и с ними можно справиться, если не выносить сор из избы. Беда в том, что в это дело могут вмешаться дипломаты, и к тому же присутствие на нашей земле иностранной армии может сильно навредить нашему общему делу. Если из-за вас, сударь, со мной случится беда, тогда считайте, что над вами нависла серьезная угроза. У нас в королевстве шагу нельзя ступить, чтобы не встретить жандарма. Эти горячие головы охраняют дорогу между Афинами и Пиреем, и на ней нередко происходят несчастные случаи.

— Хорошо, сударь, я об этом подумаю.

— Вы обещаете мне хранить молчание?

— Вы не смеете ничего у меня требовать, а я не стану ничего вам обещать. Вы предупредили меня о грозящей мне опасности, а я принял это к сведению.

— Когда вы вернетесь в Германию, можете кому угодно рассказывать все, что вам заблагорассудится. Вы вольны говорить, писать, печатать статьи. Мне все равно. От публикаций, направленных против нас, никто не пострадает, разве что сами их авторы. Можете, конечно, попытать счастья. Если вы честно опишете все, что здесь видели, сердобольные европейцы обвинят вас в клевете на угнетенный народ. Наши друзья, а у нас много друзей среди людей старше шестидесяти лет, обвинят вас в легкомыслии, склонности к причудам и даже в неблагодарности. Вам напомнят, что вы были у нас в гостях, у Хаджи-Ставроса и у меня, и нарушили святые законы благодарности за гостеприимство. Но самым неприятным для вас станет то, что вам не поверят. Публика верит только правдоподобной лжи. Попробуйте убедить парижского, лондонского или берлинского обывателя в том, что вы лично видели, как капитан жандармерии целуется с бандитом, что рота элитных войск охраняет пленников Хаджи-Ставроса, чтобы дать ему возможность ограбить армейскую кассу, и что высшие государственные чиновники создали акционерное общество, которое грабит путешественников. С таким же успехом вы можете рассказывать, что греческие мыши сговорились с котами, а овцы кормятся из пасти волков. Знаете, что нас спасает от недовольства стран Европы? Я вам скажу: это неправдоподобность нашей цивилизации. К счастью для нашего королевства, любая правда, которую о нас пишут, слишком ужасна, чтобы в нее поверили. В качестве примера я приведу вам одну книжицу, в которой нет ни одного доброго слова о нашей стране и которая, тем не менее, правдива от начала до конца. Где ее только ни читали! В Париже ее нашли весьма забавной. Но есть только один город, в котором поверили всему, что в ней написано. Это Афины! Я не против того, чтобы вы добавили

к этой книге следующий том, но сначала вам надо уехать, поскольку последняя страница вашего опуса может быть запачкана кровью.

— И все же, — возразил я. — Если что-то просочится до моего отъезда, как вы узнаете, что именно я стал источником этих сведений?

— Только вы посвящены в мою тайну. Англичанки уверены, что я освободил их от Хаджи-Ставроса. Я позабочусь о том, чтобы до возвращения Короля они оставались в неведении. На все потребуется два, максимум три, дня. Мы находимся в сорока новых стадиях (это сорок километров) от Сциронских скал. Наши общие друзья доберутся до них ближе к ночи. Завтра вечером они совершат нападение и независимо от его результатов вернутся сюда в понедельник утром. Нашим пленницам мы скажем, что бандиты застали нас врасплох. В отсутствие моего крестного я близко не подпущу вас к дамам. Вам это будет только на пользу. Мне придется позаимствовать у вас палатку. Вы ведь понимаете, сударь, что у меня более нежная кожа, чем у доблестного Хаджи-Ставроса, и в такую погоду мне не следует оставаться на открытом воздухе. А иначе, что скажут на придворном балу, когда увидят, что я загорел, как крестьянин. К тому же мне следует развлекать бедных отчаявшихся женщин, в этом состоит мой долг освободителя. Ну а вы будете ночевать с моими солдатами. Позвольте мне отдать приказ, который прямо вас затрагивает. Эй, Яни! Бригадир Яни! Я поручаю тебе охранять этого господина. Приставь к нему четырех вооруженных часовых и вели им повсюду сопровождать его и охранять днем и ночью. Через каждые два часа будешь их сменять. Шагом марш!

Он вежливо и несколько иронично попрощался со мной и отправился к дамам, а для меня с этого момента начались мучения, непостижимые для человеческого

— Охранять днем и ночью

разума. Каждый из нас знает или догадывается, что собой представляет тюрьма. Но попробуйте себе представить не просто тюрьму, а тюрьму живую и самодвижущуюся, все стены которой ходят туда-сюда, удаляются и приближаются, поворачиваются в разные стороны, потирают руки, чешутся, сморкаются, отряхиваются и постоянно пялятся восемью глазами на заключенного. Я сделал попытку прогуляться, и мой застенок приноровил свои шаги к моим. Я дошел до самой границы лагеря, и два шедших передо мной солдата встали, как вкопанные, а я ткнулся носом в их униформы. Этот случай помог мне понять смысл одной надписи, которая часто попадалась мне на глаза неподалеку от принадлежащих военным сооружений: «Граница гарнизона». Я повернул назад, и все четыре стены автоматически развернулись на месте, словно театральная декорация. Наконец, устав от такого способа передвижения, я решил присесть, после чего моя тюрьма

принялась вышагивать вокруг меня, а я стал похож на пьяного, которому кажется, что дом сам кружится вокруг него. Я закрыл глаза, и от ритмичных шагов у меня заныли барабанные перепонки. Я подумал: «Быть может, эти вояки снизойдут до разговора со мной. Я говорю по-гречески, и благодаря этому мне всегда удавалось разговорить часовых». Но моя попытка ни к чему не привела. У стен, возможно, есть уши, но пользоваться голосом им было запрещено: на посту разговаривать нельзя! Тогда я сделал попытку их подкупить. Я достал из кармана деньги, которые мне вернул Хаджи-Ставрос, а капитан забыл забрать, и раздал их четырем столпам моего узилища. Физиономии грязных и мрачных стен подобрели, и мне показалось, что моя темница осветилась лучами солнца. Но прошло пять минут, и бригадир сменил часовых: два часа уже прошло. Отныне дни казались мне долгими, а ночи бесконечными. Капитан одним ударом лишил меня не только жилища, но и постели, а скала, отныне служившая мне кроватью, ничем не напоминала мягкую перину.

Мелкий дождик, едкий, как кислота, помог мне понять, каким гениальным изобретением является крыша и как полезны услуги кровельщиков. Если же несмотря на немилость неба мне удавалось заснуть, то меня тут же будил бригадир Яни, которому постоянно что-то надо