Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард - Страница 23

В середине конференции нескольких из нас на маленьком самолете отвезли на соседний остров Ла-Пальма, чтобы провести заседание в здании крупнейшего оптического телескопа в мире – Большого Канарского телескопа с зеркалом диаметром ю,4 метра. Мы с Лаллой сидели рядом с Нилом Армстронгом, и было радостно видеть воочию ту скромность и сдержанную любезность, которой он так славился. Этому совсем не противоречило его разумное правило никогда не давать автографов случайным незнакомцам; как он объяснил встреченному по пути ретивому охотнику за автографами, он принял этот зарок, когда выяснил, что его подписи – и даже их подделки – продаются потом на eBay за десятки тысяч долларов.

Гигантский телескоп Ла-Пальма выглядел потрясающе. Инструменты вроде него или, например, похожие телескопы в обсерватории Кека на Большом острове Гавайского архипелага приводят меня в настоящий трепет – по-моему, они заслуживают место среди величайших достижений человеческого вида. И, как записал мой друг Майкл Шермер, в особый восторг меня привел 100-дюймовый телескоп Маунт-Уилсон в горах Сан-Габриэль близ Лос-Анджелеса, который некогда был крупнейшим телескопом в мире: именно с его помощью Эдвин Хаббл первым вывел идею о расширении Вселенной. До Маунт-Уилсон титул крупнейшего телескопа носил (причем дольше всех друих) “Левиафан Парсонстауна”, 72-дюймовый телескоп графа Росса в ирландском замке Бирр, к которому я питаю особую симпатию из-за его связи с семьей Лаллы. То же волнение в груди я испытал, когда посетил ЦЕРН и Большой адронный коллайдер: вновь нахлынула гордость на грани слез за то, на что способны люди, если они сотрудничают невзирая на языковые и национальные преграды.

Дух международного сотрудничества витал над всей конференцией “Стармус”. Когда в зал заседаний с опозданием вошел Базз Олдрин, Алексей Леонов сидел в первом ряду. Кто-то пытался читать доклад, но Леонова это нисколько не смутило – этот жизнерадостный двойник Хрущева поднялся и проревел во весь голос: “Базз Олдрииииин!” Раскинув руки, он двинулся к Олдрину и заключил его в медвежьи русские объятия. За ужином Леонов проявил вдобавок к астронавтскому и художественный талант. Мы с Лаллой завороженно наблюдали, как он быстро набросал на обороте меню автопортрет для Артура, маленького сына Гарика Исраеляна. По просьбе Артура он подрисовал себе такой же галстук, как был на нем тогда, что лишь добавило картине очарования. Впрочем, дополнительного очарования не требовалось – его было в изобилии, что проявилось в еще одном медвежьем объятии для Джима Лоуэлла, героя трискадекафобогенного[34] “Аполлона-13”.

На обратном пути с Ла-Пальмы на Тенерифе Нил Армстронг сидел рядом с Лаллой. Они говорили о самом разном – в том числе о том, что (яркий пример закона Мура) вся компьютерная память на борту “Аполлона-II” (32 килобайта) была на порядки меньше, чем в игровой приставке Gameboy, которую Армстронг заметил у мальчика в соседнем кресле. Увы, этого отважного и обходительного джентльмена уже не было с нами, когда спустя три года Гарик вновь созвал конференцию “Стармус”. Но она вновь прошла прекрасно: на этот раз публики было намного больше, а специальным гостем стал Стивен Хокинг.

Возвращаясь к 1970-м, к началу моей карьеры и конференциям вроде Вашингтонской социобиологической, я поддаюсь легкой ностальгии. В те времена я мог быть простым участником, внимательно слушать доклады, подходить потом к выступавшим, чтобы уточнить заинтересовавшие вопросы, может быть – поужинать с ними. Нынешние конференции, особенно после выхода книги “Бог как иллюзия”, проходят для меня совсем иначе. Хоть я и не звезда, и люди (к счастью) не узнают меня на улицах, но, кажется, я стал немного знаменит в кругах скептиков, неверующих и антиклерикалов, что собираются на тех конференциях, куда меня приглашают теперь. Еще одной важной переменой стало появление селфи. Не думаю, что тут требуются подробные объяснения, разве что скажу, что изобретение камеры для сотового телефона – это палка о двух концах. Можете считать это вежливым английским преуменьшением.

Весной 1991 года у меня зазвонил телефон и приятный голос с легким уэльским акцентом объявил: “Говорит Джон Томас”. Сэр Джон Мейриг Томас, член Лондонского королевского общества, знаменитый ученый и директор Королевского института Великобритании, звонил пригласить меня прочесть Рождественские лекции Королевского института для детей – и я пришел от этого в ужас. Горячая волна удовольствия от оказанной чести быстро сменилась ледяной волной смятения. Я тут же понял, что от такого поручения отказаться не смогу, но совсем не был уверен, что смогу выполнить его на достойном уровне. Мне было известно, что традицию этих прославленных лекций основал Майкл Фарадей, который сам читал их девятнадцать раз; вершиной стала знаменитая демонстрация “Химическая история свечи”. Я знал, что в последние годы Би-би-си показывает записи лекций по телевизору, а читали их среди прочих такие герои науки, как Ричард Грегори, Дэвид Аттенборо и Карл Саган. Если бы в детстве я жил в Лондоне, я бы, скорее всего, ходил на них сам.

Сэр Джон сочувствовал моим страхам (он и сам читал Рождественские лекции) и не стал требовать от меня немедленного решения, но пригласил меня посетить Королевский институт, чтобы обсудить такую возможность. Я отправился в Лондон, и он был сдержанно-приветлив, как и обещал его голос по телефону; вводя меня в курс дела, он обращал особое внимание на наследие и традиции его личного кумира, Майкла Фарадея. С одной из таких традиций я был уже знаком более чем хорошо. Примерно за год до этого меня пригласили прочесть вечерний пятничный доклад: то был еще один обычай Королевского института, заложенный еще в 1820-х. Эта традиция полна наводящей страх официозности. И лектор, и публика должны быть одеты в вечерние наряды. Лектор должен стоять за дверями зала, пока бьют часы. С последним ударом служитель распахивает двойные двери, лектор целеустремленно шагает в зал – и должен немедленно начать говорить о науке, с первой фразы, без всяких вводных вроде “Большая честь оказаться здесь”. (Как раз эта традиция достойна восхищения.) Что еще сложнее, заключительное предложение лекции должно быть произнесено и доведено до несомненного логического завершения ровно в тот миг, когда часы начнут отбивать следующий час. Казалось бы, уже достаточно угрожающе. Но лектора еще и запирают – буквально – в “комнате Фарадея” за двадцать минут до лекции и вручают ему небольшую книгу самого Фарадея о том, как не надо читать лекцию – кажется, поздновато. Я узнал, что традиция запирать в комнате возникла в XIX веке, когда один из лекторов не смог вынести груза формальной обстановки и в последний момент сделал ноги. Сэр Джон не был уверен, но подозревал, что это был Уитстон (тот самый, которого мост). За свои двадцать минут взаперти я взаправду прочитал заметки Фарадея и удивительным образом умудрился завершить лекцию ровно с ударом часов – невзирая на то, что меня сбивала с ритма иллюзия (постепенно рассеявшаяся после ряда украдкой брошенных взглядов в неярком свете), что одним из парадно одетых джентльменов в аудитории был принц Филипп.

Я сделал глубокий вдох и принял приглашение сэра Джона прочитать пять Рождественских лекций “для юношеской аудитории”, как именовал их сам Фарадей. По традиции на лекциях принято как можно меньше прибегать к слайдам (некогда, предполагаю, их называли бы волшебным фонарем, а в наши дни это PowerPoint или Keynote). Главную роль играют живые демонстрации. Если вы хотите рассказать об удаве, не надо показывать картинку с удавом – одолжите удава в зоопарке. Если можно вызвать из публики ребенка и повесить удава ему на шею – еще лучше. Такие демонстрации требуют большой подготовки: вскоре я понял, что недооценил, сколько у меня уйдет времени. Остаток того года, вплоть до рождественской кульминации, я часто ездил в Лондон. В планировании и подготовке мне помогали Брайсон Гор, технический директор Королевского института, и Ричард Мелман и Уильям Вуллард из независимой телекомпании “Инка”, нанятой Би-би-си.