Выбери любимый жанр

Огарок во тьме. Моя жизнь в науке - Докинз Ричард - Страница 11


Изменить размер шрифта:

11

В Панаме, будучи уже взрослым, я отошел с дороги и наблюдал со стороны за американским вариантом муравьев-кочевников, которых так боялся ребенком. Они текли мимо меня, как сухая похрустывающая река, и я готов подтвердить, что зрелище это в самом деле странное и удивительное. Легионы муравьев, ступавших как по земле, так и друг по другу, все шли и шли, час за часом, а я дожидался царицы. Наконец она приблизилась, и ее присутствие внушало трепет и благоговение. Видна была только движущаяся волна простых смертных, бурлящий пульсирующий шар из сцепившихся конечностями муравьев. Она была где-то в середине этой кучи тел рабочих, вокруг которой теснились многие шеренги солдат с угрожающе раскрытыми челюстями, готовых убить и погибнуть, защищая свою царицу. Простите мне мое любопытство – я проткнул клубок из рабочих особей прутиком в безуспешной попытке добраться до виновницы всех этих предосторожностей. В то же мгновение двадцать солдат вонзили в прутик свои снабженные массивными мышцами челюсти – возможно, чтобы больше никогда не извлечь их обратно, – в то время как десятки других уже карабкались по нему вверх, так что я почел за благо поскорее его бросить. Мне не удалось увидеть ее даже мельком, однако где-то в глубине бурлящего клубка она была – центральная база данных, хранилище оригиналов ДНК всей колонии. Эти оскалившиеся солдаты были готовы погибнуть за царицу не потому, что они очень любили свою мать, и не потому, что она вдолбила им идеалы патриотизма, а просто-напросто потому, что их мозги и их челюсти были созданы генами, отпечатанными на исходной матрице, хранящейся в ее теле. Они отважно сражались, потому что их гены были унаследованы от длинного ряда цариц, жизни – и гены – которых были сохранены благодаря таким же бравым солдатам. Солдаты, напавшие на меня, получили свои гены от своей царицы, точно так же, как и те, прежние солдаты получали гены от своих предковых цариц. Мои солдаты охраняли оригинальные копии тех самых инструкций, что предписывали им заниматься их охраной. Они оберегали мудрость своих предков, Ковчег Завета…

Итак, мне было странно и удивительно, и, с одной стороны, к этим чувствам примешивался воскресший полузабытый страх, а с другой – они были преображены и усилены зрелым пониманием того, ради чего происходит весь этот спектакль, – пониманием, которого мне не хватало в моем африканском детстве. Еще более странно и удивительно мне было от осознания, что история муравьев-легионеров достигала этого своего венца не однажды, а дважды. Как бы ни было похоже то, что я видел, на муравьев, которых я боялся ребенком, это были не они, а их дальние родственники из Нового Света. Они делали то же самое, что и африканские муравьи-кочевники, и по тем же причинам. Стало темнеть, и я вернулся домой, снова чувствуя себя испуганным ребенком, но счастливый от знакомства с новым уровнем понимания мира, вытеснившим темные африканские страхи[18].

Я предпринимал некоторые малодушные попытки измерений и исследований по муравьям-листорезам, но так ничего и не доделал – времени не хватало. Боюсь, мне не слишком хорошо удается как следует планировать исследования с конкретными целями. Я умею проводить “пилотные эксперименты”, порхая, как бабочка, по зову любопытства, но для того, чтобы вести настоящие исследования, нужно заранее расписать все планируемые шаги проекта и строго держаться плана. Иначе слишком легко остановиться, получив желаемый результат, – такое поведение, даже если не считать его намеренным жульничеством, не раз приводило к серьезным ошибкам в истории науки.

Я провел заметную часть дня, с ужасом и восхищением наблюдая за схваткой между двумя соперничающими колониями листорезов: на ум пришла Первая мировая война. Обширное поле битвы было покрыто конечностями, головами и брюшками. Я надеялся и наполовину верил, что муравьи не чувствовали боли и страха. Да, они выполняли генетически заложенную программу, работающую в их мозгу как часы, – мэйнард-смитовскую “стратегию”, но это само по себе не означает, что им не было больно. Я бы удивился, если было, но не вижу способа это выяснить.

Такие эпизоды, как мой выезд в Панаму с дорогим Дж. М. С., освежают ум ученого – когда я вернулся к повседневной жизни в Оксфорде, она казалась самую чуточку менее повседневной.

Пойди к осе, ленивец[19]

Эволюционная экономика

Естественный отбор незримо подсчитывает каждый грош и скрупулезно вычисляет незаметные наблюдателям-ученым тончайшие нюансы затрат и выгод. Человеческая экономика взвешивает конкурирующие “функции полезности” – варианты величин, которые агент (например, человек, фирма или государство) может стремиться приблизить к максимуму: валовой внутренний продукт, личный доход, личное богатство, прибыль компании, сумму человеческого счастья. Ни одна из этих функций полезности не является единственно верной. Нет и единственного верного агента. Можно выбрать любую функцию полезности, приписать ее любому агенту и получить соответствующие различные результаты.

Естественный отбор устроен иначе. Естественный отбор максимизирует только одну “полезность”: выживание генов. Если в роли метафорического максимизирующего агента представить ген, вы получите правильный ответ. Но на самом деле гены не действуют напрямую, так что мы переключим взгляд на тот уровень, где на самом деле принимаются решения: обычно это отдельный организм, у которого, в отличие от гена, есть органы чувств, чтобы постигать мир, память, чтобы хранить прошлые события, вычислительный аппарат в мозге, чтобы ежеминутно принимать решения, и мускулы, чтобы эти решения исполнять.

Почему, кстати, биологи стремятся все очеловечить и рассматривать как “агентов” – гены ли, людей ли? Подозреваю, потому, что мы – предельно социальный вид, социальные рыбы в человеческом море. Столько происходящего в нашей среде вызвано намеренными действиями людей, что естественно перенести такой взгляд и на неодушевленных “агентов”. Одно из отрицательных проявлений этой склонности – суеверия, боязнь привидений и полтергейстов. С другой стороны, ученые, которые знают, что делают, могут пользоваться персонификацией как уместной и удобной короткой дорогой к правильным ответам. Мне запомнилось яркое сравнение нобелевского лауреата, биолога Жака Моно: “Столкнувшись с химической задачей, я спрашиваю себя: будь я электроном, что бы я сделал в такой ситуации?” Физики объясняют преломление света, говоря о фотонах как о сознательных агентах: фотоны будто бы подстраивают угол движения, чтобы сократить до минимума время прохождения сквозь среды, по-разному их замедляющие. Фотон подобен спасателю на пляже, который оптимизирует траекторию движения к тонущему вдалеке купальщику. Он (быстро) бежит большую часть пути вдоль пляжа, затем изменяет угол движения, чтобы (неизбежно медленнее) плыть, и два угла он выбирает так, чтобы общее время в пути было минимальным. Когда фотоны перемещаются из воздуха (быстрое движение) в стекло (медленное), можно верно рассчитать угол преломления, если представить, что они действуют как агенты – даже если они, в отличие от того спасателя, не вычисляют свой путь сознательно. Камень, брошенный в воздух, летит по такой траектории, словно сам “стремится” минимизировать некую математическую величину, которую физики могут вычислить. В химической реакции можно получить правильный ответ, если допустить, что реагенты “пытаются” максимизировать другую математическую величину, которая называется энтропией. Конечно, никто не думает, что неодушевленные предметы на самом деле пытаются что-то сделать. Просто если представить, что это так, получается правильный ответ, а человеческий ум приспособлен мыслить категориями целенаправленных действий.

Выходит, что биологи смещают фокус обоснованного очеловечивания с гена на отдельный организм. Оставим открытым вопрос о том, является ли организм сознательным агентом. Известно, что ген им точно не является. Организм принимает взвешенные решения (пусть даже бессознательно – нам этого достаточно), чтобы максимизировать долгосрочное выживание своих пассажиров-генов: эти гены запрограммировали нервную систему, принимающую решения, еще в процессе эмбрионального развития. Решения выглядят в точности как если бы их принимал сметливый экономист, который будто бы распределяет (рассредоточивает, растягивает) ограниченные ресурсы ради того, чтобы передать гены будущим поколениям. Ограниченные ресурсы куста картофеля берутся из солнца, воздуха и почвы. Растение-экономист должно “решить”, как поделить эти ресурсы между клубнями (запасы на будущее), листьями (солнечные батареи, чтобы собрать больше света, который можно превратить в химическую энергию), корнями (чтобы высасывать воду и минеральные вещества), цветами (чтобы привлечь опыляющих насекомых, которым нужно платить дорогим нектаром), стеблями (чтобы держать листья развернутыми под солнцем) и так далее. Если выделить слишком щедрую долю одной отрасли (скажем, корням) и слишком скудную – другой (скажем, листьям или цветам), растение достигнет меньшего успеха, чем при сбалансированном распределении по всем отраслям растительной экономики.

11
Перейти на страницу:
Мир литературы