На дне глубочайшей из впадин (СИ) - "Susan Stellar" - Страница 12

Город был опутан тайнами, Майту иногда подумывала, что само Правительство не имеет представления, кто такие его члены. Однако Величайший знал всё. Он ведал всем. Он один воплощал в себе несокрушимость и уверенность этого мира, бесстрашно бросающего вызов враждебной реальности за пределами Стены, он поддерживал Стену нерушимой, а их спокойствие — неуязвимым, он был карающим мечом этого мира и одновременно с этим — его ласкающей рукой. Майту родилась в день Общих Работ, прямо на площади, напротив его паланкина, и вся её жизнь проходила под переливы его металлического голоса, изменённого на бесчувственный, роботоподобный. Она никогда не думала, что ей доведётся говорить с Величайшим, что он будет касаться её набалдашником своей трости и требовать выполнить своё задание…

«Мама была бы довольна, что на меня обратил внимание Сам… — подумала Майту с горькой тоской по мёртвой и предприняла неуверенную попытку встать. — Она не прислушалась бы к моим жалобам, если бы я стала кричать, что мне плохо, больно, страшно. Она сказала бы, что главное — это извлечь выгоды из своего положения, заработать денег. Она потому и устроила меня в Отдел писцов, потому что надеялась на меня. Но я, как и всегда, не оправдала чужих ожиданий».

Майту попала в Отдел случайно, причём этот случай она сама не считала счастливым. Мать, измученная постоянной нехваткой денег, подрабатывала проституткой и непозволительно часто беременела. Кроме Майту, у неё было ещё шестеро детей, и она не знала даже имён их отцов. Дети были сопливыми, крикливыми, болезненными, худыми и неразвитыми, они рождались каждый год и в безумных количествах: двойнями, тройнями, иногда даже по четыре человека за один раз — и к концу года примерно половина из них умирала. Майту не была особенно привязана к этим детям, она даже не знала толком их имена, поскольку с двенадцати лет предпочитала жить не у матери, а у её склочной и прижимистой старшей сестры, которая, хоть и рядила Майту в обноски и заставляла руками драить общественные туалеты (Амикото была владелицей сети этих туалетов), всё-таки не рожала детей, предпочитая им накопление денег. Когда Майту, убирая клозет, случайно запнулась о ведро с водой, полетела со ступеней и сломала ногу, Амикото заявила, что не станет содержать больную, и отправила ту к матери. Мать же в то время купалась в неожиданной удаче: она чем-то понравилась довольно влиятельному, хоть и глупому, писцу, и тот предложил своей пассии избавиться от старшей дочери, пристроив её в отдел. На Майту возложили огромные надежды: теперь она должна была кормить всё увеличивающуюся в размерах семью, и никого не интересовала её судьба, её жизнь — всего этого у неё теперь не было.

Майту влачила на себе взрослые обязанности ровно три года, а затем мать и восьмеро маленьких братиков и сестрёнок умерли, подхватив чуму, свирепствовавшую тогда в Секторе. Майту осталась одна. Она недолго горевала: её привязанность к семье была практически нулевой, она видела в детях и вечно чумазой, полупьяной родительнице очередную обузу, камень на шее, тянущий её вниз. Тогда, оказавшись свободна и относительно счастлива, Майту поклялась себе, что больше ни перед кем не упадёт на колени и не станет подчиняться чужому человеку, не станет поддаваться, если её опять попробуют сделать своей марионеткой, ничтожной куклой. Майту совершенно искренне верила в это…

«Ну, а теперь-то что? Куда податься?» — она потерянно смотрела в затуманенное, как всегда, окно и сжимала вялые кулаки, пытаясь вселить в них хоть немного силы.

Сегодня должен был прийти Тесоро. Всякий раз он, являясь с заданием, начинал в шутку домогаться её. И хотя она знала, что Тесоро не всерьёз трогает её в неприличных местах, прижимает к стене и заводит беседы на опасные темы, её сердце тревожно вздрагивало: она знала, что он вполне способен, заигравшись, позабыть о шутке и начать действовать со всей своей силой и неумолимой грубостью. Майту давно знала все степени падения, но на эту ступень, самую низкую, становиться не хотела. В её памяти все ещё свеж был образ затасканной, страшной матери, похожей на животное; эти картины не вызывали ничего, кроме отвращения. Майту уяснила себе: Тесоро присылают только тогда, когда она проваливает задание. Поэтому целью для неё стало выполнить возложенную на неё миссию, выполнить любой ценой.

Кряхтя от боли в измученном теле, Майту встала и проковыляла к окну. Снова серые улицы, серые люди, серая беспросветность, тоска и страх перед чем-то непонятным, но бдительным, уверенно следящим из скученности и неразберихи. Майту чувствовала, как неровно, пропуская удары, бьётся её сердце: она знала, что Хранители и за нею следят, не выпуская её, подозрительную и бесполезную, из виду.

Она не хотела преследовать этих троих, не хотела причинять им боль. Она сочувствовала им, ведь сама не понаслышке знала, каково быть гонимой, никому не нужной, каково быть бесправной жертвой; а она осознавала, что эти трое — вовсе не полноправные члены общества, не такие, как она. Майту боялась обижать других; она никогда не проливала кровь, ограничиваясь злобными ругательствами и кулачными поединками; в её существе поднималась волна ужаса, когда её настигало предчувствие, твердившее: в этот раз её заставят совершить над другими живыми существами насилие, и она никуда не сумеет убежать, спрятаться, потому что Величайший — сердце Сектора, мозг Сектора, его душа, если только у этого отвратительного места душа может иметься. Она дрожала с головы до ног. Одновременно с этим она испытывала и какую-то пустую тоску. Столько времени она потратила даром, пытаясь вырваться! Кайла множество раз твердила, что от судьбы не спрятаться — и вот, Кайла мертва. Она же, верившая в лучшее, тоже оказалась загнанной в угол: ведь одной глупой девчонке ни за что не совладать с мощью Повелителя Сектора и всех тех, кто стоит у него в услужении…

Майту приходилось слышать рассказы о героях, жертвовавших своими жизнями, чтобы принести свет и справедливость в застоявшийся мрак общественной жизни. Этих героев называли по-разному: кто-то нейтрально плевал: «революционеры», — другие, выпячивая подбородки, кричали: «молодцы!» — и попадали в тюрьмы; Майту же чуть слышно говорила: «идиоты»… Не имело смысла спасать тех, кто потом забывал своих спасителей. Тётка наверняка согласилась бы со столь мудрым утверждением, а Майту, хоть тётушку и не очень любила, всё-таки уважала её основанное на житейском опыте мнение.

Майту не желала становиться мучительницей и убийцей, как Тесоро, но куда сильнее в ней была жажда жизни. Вот почему она снова, склонив голову, прошептала про себя:

«Я всё сделаю. Мне придётся. Придётся, потому что я боюсь умереть».

Темнота кружилась над нею, обволакивала её, тянула, звала за собой. Она не знала, куда ей идти, как вообще ориентироваться в этом зыбком, странном мире, лишённом каких бы то ни было отличительных черт. Ей было страшно. Она не видела дальше собственной руки… и что хуже того, намного хуже, она не слышала ни единого звука, кроме своего же непозволительно громкого рваного дыхания. Она замерла. Мир продолжал плавать кругом неё, а тишина, давящая на неё, словно приобретала скульптурные формы, ясно различимые посреди мрака, и вколачивала куда-то в неизвестные глубины непонятного тёмного пространства. Она тянула вверх руку, пыталась позвать на помощь — но её губы были немыми, никто не показывался рядом. Ужас нарастал внутри неё, наполнял её всю, каждую клеточку её испуганно дрожащего бессильного тела; казалось, что вот-вот он разорвёт её пополам, растерзает, как хищный зверь, и от неё ничего не останется.

Вздох… два… три… а следом за ними — дробное, спутанное, неровное биение сердца. Биение, похожее на стук деревянного молотка судьи о подставку. Только эти звуки наполняли тишину — нет, они сливались с ней, делая одиночество девушки ещё более страшным, ещё более отвратительным. Она всё тянула и тянула руку, а мрак засасывал её — неотвратимо, медленно, безжалостно.