Тень (СИ) - Номен Квинтус - Страница 12

— Тань, ты вообще поняла, что я говорю? Я сказал, что если у тебя денег на валенки не хватает, то…

— Есть у меня деньги, у меня валенок нет. И ботинок. Если эта Светка мне валенки купить может, то очень хорошо.

— Ясно. Ты тогда только восемьсот принеси, Белявину мы уже деньги собрали. Пошли к нам, я тебя со Светкой познакомлю.

По пути на второй этаж Федя несколько раз порывался что-то спросить, но умолкал — но наконец его все же «прорвало»:

— Тань, а откуда у тебя так много денег? Я не то, чтобы… может и у других комсомольцев наших получится побольше зарабатывать? А то на станции у нас хорошо если рублей по десять в день заработать выходит — но там поработать выходит только в воскресенья, да и девочек там на работу не берут.

— Не так уж и много у меня денег. Я получаю, как старшая операционная сестра в госпитале, триста восемьдесят пять рублей, и, как старший лаборант на заводе, еще четыреста двадцать. Еще мне положено по тридцать рублей отчислений за каждую швейную машинку моей конструкции, а завод их сейчас делает по четыре-пять штук в день — но эти деньги почти все на еду уходят: мне нельзя есть почти все, что выдают по карточкам и талонам, приходится на рынке еду покупать. Но кое-что сберечь получается… Я завтра старые ботинки принесу, конечно, и деньги на валенки. И в комсомольскую копилку смогу немного денег сдавать. Думаю, рублей по семьдесят получится.

— По семьдесят в месяц⁈

— В день, конечно. Я же говорю: мне только за машинки положено рублей по сто двадцать — сто пятьдесят, думаю, что уж половины мне все же на еду хватит: молоко теперь на заводе в пансионате выдают, мне его можно на рынке и не покупать. И пшенную кашу мне теперь есть можно…

В начале ноября Тане удалось окончательно решить проблему с обувью: один из пациентов госпиталя, оказавшийся по мирной специальности сапожником, сделал для нее зимние полусапожки. С мехом внутри — а чтобы купить на рынке нужные материалы (очень недешевые) — практически все пациенты госпиталя скинулись. Впрочем, и Тане пришлось «скинуться», но она здесь потратила не деньги, а знания: для этих сапожек в лаборатории завода сделала полиуретановый клей. Очень прочный и очень «клейкий» — такой, что даже начальник лаборатории пришел в восторг по результатам его испытаний. Правда, когда он узнал, что для его изготовления используется фосген (который Таня тоже успела нахимичить), он долго орал на девочку, которая «чуть не отравила весь завод». Впрочем, поорал и успокоился, а потом почти неделю вместе с Таней расписывал техпроцесс: конечно, делать такое на сугубо оружейном заводе неправильно — но ведь есть заводы и химические, на которых выпускать столь полезную продукцию грамотные специалисты наверняка смогут без риска уничтожения всего живого в ближайших окрестностях…

Таню в этом деле сильно порадовало то, что никто в лаборатории даже не поинтересовался, «как она дошла до жизни такой» — в смысле, откуда у школьницы появились знания в части органической химии. Всем же известно, что в Ленинграде живут (ну, до войны жили) разные светила науки, которые кого угодно чему угодно научить могли — а как делать изопрен из скипидара — так это каждый химик знает…

Но и сапожки тоже порадовали, может даже больше, чем отсутствие любопытства у заводских химиков. А тут еще родня Байрамали Эльшановича по его просьбе прислала для девочки тулупчик — так что жизнь становилась просто прекрасной. С точки зрения, скажем, Тани Ашфаль прекрасной — а для окружающих людей девочка с утра и до поздней ночи вкалывала совсем не по детски. Обычно ее день начинался в семь: она просыпалась, завтракала и бежала в школу: восьмой класс учился в первую смену. По военному времени занятия шли с восьми и до половины первого — а затем, с часу и до пяти, Таня трудилась в госпитале, в основном помогая хирургам. Время с половины шестого и почти до одиннадцати она проводила на заводе (и в лаборатории, и в механической мастерской — а иногда и в инструментальном цехе завода), а с одиннадцати и до трех утра — дежурила в приемном покое госпиталя.

Но это только называлось «дежурила»: в это время (когда в госпитале оставался лишь один дежурный врач, да и тот спал — в полном соответствии с уставом) в приемный покой «по расписанию» приходили раненые бойцы, которым доктор Ашфаль проводила различную реабилитацию. А началось это, когда Таня случайно поговорила с лежащим в госпитале танкистом. Этот совсем молодой еще парень успел сильно обгореть в своем танке — и в результате сделался мрачным циником. И чем ближе становился день его выписки, тем более мрачным он становился.

Таня как-то попыталась его хоть немного развеселить — но первая попытка оказалась абсолютно провальной:

— Да что ты, девочка, понимаешь-то в жизни! Я же вижу: на морду мою никто без отвращения взглянуть не может — и куда я с ней теперь пойду? Со мной люди разговаривать боятся, даже в госпитале из девушек ты одна со мной по-человечески разговариваешь — да и то потому что мелкая еще.

— А ты, дядя, вроде и взрослый, а дурак дураком. Мужчина — любой — если чуть покрасивее обезьяны — то уже красавец! А еще война, парней миллионами страна теряет. Парней теряет — а девушек остается почти столько, сколько и было. Вот сам прикинь: убьет фашист наших солдат миллионов восемь — значит, восемь миллионов женщин и девушек останется без второй половины. Тут любой мужик, хоть безрукий, хоть безногий и кривой нарасхват пойдет!

— Сама ты дура. Безногий — он всего лишь безногий, а на меня даже смотреть страшно. Ну, даже если и найдется какая-то… слепая, детей мне родит — так меня и родные дети бояться будут! Уж лучше бы я там в танке вместе с другими сгорел…

— Ага, врачи тебя с того света вытаскивали, а ты им вот что в благодарность. А дети твои тебя бояться в любом случае не будут, это ты специально выдумываешь чтобы тебя окружающие жалели. Впрочем… дай-ка на рожу твою страшную поближе посмотреть…

— А чего на нее смотреть-то?

— Руки убрал! Я, между прочим, старшая операционная сестра, и куда и зачем смотреть, точно знаю.

— Ты — операционная сестра? Не смеши меня, мне еще и смеяться больно.

— Ладно, я, что хотела, увидела. Завтра скажу, что, а пока пойду, подумаю.

— Ну и вали!

Разговор состоялся в коридоре, и, когда Таня ушла, к танкисту подошел его сосед по палате, пожилой мужик с рукой на перевязи:

— Очень зря ты девушку обидел. Она ведь на самом деле операционная сестра, причем — это доктора говорят, не я — лучшая в госпитале. Она здесь почти все операции делает. Хирурги — разные, а сестра у них — одна. Доктора говорят, что руки у нее золотые — да, вижу, не только руки: она к тебе со всей душой, а ты… тьфу!

Танкист хотел что-то ответить, но не успел: вернулась Таня.

— Значит так: тебя уже завтра, оказывается, выписывать будут. Но домой ты, как я понимаю, не поедешь — ты же из-под Минска? А в армию тоже не годишься… Я тут поговорила с сестрами, Прасковья Ильинична сказала, что соседка ее вроде готова койку сдать. А в госпитале истопник как раз нужен — так что завтра с ней пойдешь насчет жилья договариваться, потом к завхозу нашему на работу устраиваться: он уже в курсе, сразу на работу возьмет. А я тебе морду-то отрихтую, будешь красотой женские сердца покорять.

— Что ты сделаешь?

— Объясняю для совсем тупых: уберу всю это красоту неземную с морды лица. Причем очень просто уберу, хотя придется тебе потерпеть: на морде у тебя шрамы из соединительной ткани образовались — а я ее уберу. В смысле срежу — а поверх кожу приращу. От пуза чуток отщипну и к роже приклею.

— Это как?

— Ты в детстве царапался?

— Не только в детстве…

— А от царапин детских и следов не осталось. Потому что кожа очень быстро зарастает — ну, если этой соединительной ткани внизу нет. А кожа — она у человека одинаковая что на физиономии, что на пузе или на заднице — и если я чуток с пуза, скажем, отрежу, то там быстро новая вырастет. А отщипнутый кусочек на роже прирастет и тоже закроет больше чем я прилеплю. Конечно, шрамы небольшие все же останутся — но именно что небольшие, а если времени достаточно будет, то я и их потом уберу. Все понял?