Виолетта - Альенде Исабель - Страница 11

В разгар манифестации он увидел Джозефину Тейлор: она стояла на углу, зараженная всеобщим возбуждением, и держала за руку испуганную девочку, то есть меня. Его эйфория остыла в одно мгновение. Он все еще носил в кармане коробочку с кольцом, украшенным бриллиантами и гранатами, от которого гувернантка вежливо отказалась, когда он, стоя на коленях, как в старые добрые времена, просил ее руки.

— Я никогда не выйду замуж, Хосе Антонио, но всегда буду любить тебя как лучшего друга, — сказала она и продолжала обращаться с ним так же приветливо, как и раньше, будто не слышала его признаний.

Но близкие и нежные отношения, которые установились между ними с момента знакомства, давали Хосе Антонио надежду, что со временем ее настроение переменится. Кольцо оставалось при нем более тридцати лет.

Женщин среди демонстрантов было немного, и мисс Тейлор в брюках, куртке и «большевистской» фуражке можно было принять за мужчину. Рядом с ней стояла другая женщина, тоже в мужской одежде, которую Хосе Антонио прежде ни разу не встречал. Джозефину в брюках он тоже еще не видел, потому что в роли гувернантки она была образцом традиционной женственности. Он взял ее за руку, а меня — за воротник пальто и практически силой поволок нас к подъезду одного из домов, подальше от полиции.

— Вас могут растоптать или пристрелить! Что ты здесь делаешь, Джозефина? Да еще с Виолетой! — возмущался он, не понимая, какое дело до местной политики этой ирландской девушке.

— То же, что и ты, сжигаю энергию, — рассмеялась она охрипшим от крика голосом.

Хосе Антонио не успел поинтересоваться, почему она так одета, — в этот момент его перебила спутница мисс Тейлор, которая представилась как «Тереса Ривас, феминистка, к вашим услугам». Он не знал этого слова и предположил, что ослышался и женщина сказала «коммунистка» или «анархистка»; уточнять времени не было, потому что внезапно поднялся торжествующий крик, люди в толпе начали прыгать, подбрасывать шляпы в воздух, кое-кто забрался на крыши автомобилей, размахивая флагами и хором крича: «Он свергнут, он свергнут!»

Так оно и было. Когда генерал наконец понял, что полностью утратил контроль над страной и его прислужники из им же сформированных частей армии и полиции больше ему не подчиняются, он покинул президентский дворец и сбежал со своей семьей за границу в поезде, том самом, которым очень скоро вернется предыдущий отстраненный президент. В тот вечер мисс Тейлор повторила, что нам больше бы подошла монархия, и отец полностью с ней согласился. Несколько часов подряд на улицах продолжались народные гулянья, однако недолговечный политический триумф никоим образом не смягчил нищеты и отчаяния, в которые погрузилась страна.

Первый год мировой депрессии преследуемый банками и частными кредиторами отец кое-как продержался, но его последние средства подходили к концу. Все это время ему удавалось избегать окончательного разорения благодаря хитроумной финансовой пирамиде, — в других странах они уже были запрещены, но у нас о таком еще даже не слыхивали, и отец позаимствовал схему Он знал, что это лишь краткая передышка, и когда пирамида развалилась, он пошел на дно вместе с ней. В это же время он обнаружил, что обратиться ему не к кому: в своем поспешном обогащении, стремясь заработать больше и больше, он нажил одних врагов. С помощью пирамиды ему удалось обмануть нескольких знакомых, другие были его партнерами в провалившихся проектах, и он так и не сумел объяснить им, почему они потеряли все, а он остался невредим. Не мог он рассчитывать и на помощь братьев, в начале кризиса обратившихся к нему за кредитами, в которых он им отказал. Он сказал, что разорен, но они не поверили и удалились в гневе; не забыли они и отнятого у них наследства. Отец перестал посещать Союзный клуб, потому что не мог оплатить членские взносы и был слишком горд, чтобы согласиться на временную отсрочку, которую клуб предоставил большинству членов, оказавшихся в сходной ситуации. Он забрался слишком высоко и слишком многим рисковал. Его падение было сокрушительным.

Только Хосе Антонио знал всю правду; остальные сыновья, лишенные своих обычных ежемесячных подачек, разбежались по кузенам и друзьям, стараясь держаться подальше от скандала с отцом. Женщинам пришлось сократить расходы и уволить почти всю прислугу, но они не осознавали, насколько велика катастрофа, пока не раздался выстрел. Они и не пытались разобраться в причинах; этот вопрос, как и множество прочих, их не касался; это было исключительно делом мужчин.

Вдохновение, основная движущая сила в жизни отца, иссякло. В дневное время он утешал себя джином, а по ночам боролся с бессонницей при помощи чудодейственных капель своей жены. Утром в голове стоял туман, колени подгибались, он нюхал белый порошок, одевался с трудом и, чтобы избежать вопросов матери, незаметно ускользал в офис, где все равно не было никакого занятия и где он проводил без дела нескончаемые часы, погружаясь во все большее отчаяние. Алкоголь, кокаин и опиум кое-как его поддерживали, но эти вещества вызывали у него изжогу, которая не давала ему есть. Он исхудал, пожелтел и осунулся, под глазами залегли тени; за несколько месяцев он постарел на сотню лет, но я была единственной, кто замечал его состояние. Я бродила за ним по всему дому, бесшумная, как кошка, и, нарушив правило не входить в библиотеку, пристраивалась у его ног, пока он с отсутствующим видом сидел в своем кожаном кресле, уставившись в пустоту.

— Вы заболели, папа? Почему вы грустите? — спрашивала я, не надеясь на ответ.

Отец превратился в призрак самого себя.

Через два дня после отставки правительства на Арсе-нио дель Валье обрушился последний, смертельный удар: нас выселяли из Большого дома с камелиями, где родился он сам и появились на свет все его дети. Ему дали неделю, чтобы освободить дом. Вдобавок к этому прислали ордер на арест за мошенничество и уклонение от уплаты налогов, чего давно опасался Хосе Антонио.

Выстрела никто не слышал. В доме было множество комнат, где царили шум водопровода, поскрипывание рассохшихся половиц, топоток мышей, прячущихся в стенах, и обычное копошение его обитателей. О случившемся узнали на следующий день утром, когда я вошла в библиотеку, чтобы принести отцу чашку кофе, как часто делала с тех пор, как уволили горничных. Тяжелые плюшевые шторы были задернуты, и единственный свет исходил от настольной лампы Тиффани под абажуром из цветного стекла. Это была большая комната с высоким потолком, заставленная книжными стеллажами и увешанная написанными маслом копиями известных картин, которые некий уругвайский художник изготавливал с такой точностью, что они могли ввести в заблуждение даже опытного покупателя, чем пару раз пользовался мой отец. Осталась только огромная Юдифь с отрезанной головой Олоферна на подносе. Исчезли персидские ковры, медвежья шкура, два кресла в стиле барокко, высокие расписные фаянсовые вазы из Китая и большинство коллекционных предметов. Эта комната, некогда самая роскошная в доме, представляла собой пустое пространство, в котором уныло торчали три или четыре оставшихся предмета мебели.

В галерее меня ослепил утренний свет. Стоя на пороге отцовского кабинета, я на несколько секунд замерла, чтобы глаза привыкли к полумраку, а затем увидела отца, сидевшего в кресле за письменным столом; я подумала, что он спит и лучше бы дать ему отдохнуть, но меня встревожили неподвижность воздуха и едва уловимый запах пороха.

Отец выстрелил себе в висок из английского револьвера, купленного во время пандемии. Пуля вошла в мозг аккуратно, не оставив серьезных повреждений, кроме черного отверстия размером с монету и тонкой дорожки крови, стекавшей из раны на индийский кашемировый халат, в котором он обычно курил, а оттуда на впитавший ее ковер. Целую вечность я неподвижно стояла с чашкой в дрожащей руке, глядя на отца и шепотом окликая: «Папа, папа». До сих пор помню с пугающей ясностью ощущение пустоты и спокойствия, которое мной овладело и не отпускало даже после похорон. Наконец я поставила чашку на стол и тихо побрела на поиски мисс Тейлор.