Император (СИ) - Старый Денис - Страница 1

Петербург

6 часов после покушения. Больница Тайной канцелярии

— Что с ним? — услышал я голос сквозь туман.

— Пока говорить рано, — ответил знакомый голос.

— Иван Антонович, вы осознаете, насколько важны любые сведения о самочувствии императора? — спросил Шешковский.

— Понимаю и осознаю то, что ваша работа требует подобных знаний, но попрошу вас, Степан Иванович, не давить на меня и не влезать в мою епархию. Не смею даже представить те обстоятельства, при которых я бы посмел лезть в дела Тайной канцелярии. Могу сказать одно, что еще буквально чуть-чуть в сторону, и пуля не оставила бы шансов российскому монарху, — сказал Кашин, закрывая свою кожаную медицинскую сумку.

Сильной боли я не чувствовал. Присутствовало некое помутнение сознания и легкость в голове. Подобное состояние мне было знакомо. Похожим образом действовали сильные обезболивающие, которые мне давали еще в той, прошлой жизни. Глаза не открывались, но даже помутненным разумом я отчетливо понял, что я имею шансы стать первым в числе великих одноглазых России. Кутузов — еще желторотый юнец, Потемкин — не «отхватил» кием по глазу от Орловых. Так что — вот он, я — одноглазый император. И, слава Богу, что живой!

— Что с ней? — прохрипел я, и в помещении установилась…

Подумал о «гробовой» тишине, но смог прогнать дурные мысли и ассоциации. За последние несколько дней я потерял слишком много людей, чтобы использовать аллегории, связанные со смертью.

— Ваше Императорское Величество? — в унисон сказали Кашин и Шешковский.

— Э-э-э… Коли Вы имели в виду Екатерину Алексеевну, то она жива и почти здравствует. Пуля задела плечо, и я собирался пользовать ее чуть позже. Пока вашей… женой занимаются иные медикусы, — сказал Кашин и вновь раскрыл свою медицинскую сумку.

Вновь потерял сознание я тогда, когда Иван Антонович достал лупу и стал рассматривать мой искалеченный глаз. В следующее мое пробуждение в палате находился только Шешковский.

— Ваше величество, Кашин сказал, что вы можете проснуться в течение часа, — сказал он и пристально посмотрел на меня.

Я смог открыть свой глаз. Да, единственный, правый глаз, ибо в левом была чернота. Уж не знаю, так должно быть на самом деле или же это фантомные ощущения, но факт остается фактом — я стал одноглазым. Горевать мне по этому поводу? Вопрос. Можно поплакать, погоревать, напиться, как только смогу это делать. А можно иначе — порадоваться тому, что я стал еще более брутальным мужиком. Ведь во всем нужно искать позитив. Как там, у одного француза: «Я спешу посмеяться над всем, иначе мне придется заплакать» [Высказывание Пьера Агюстена Бомарше].

— Кто меня прикрыл? И что с ним? — спросил я, и мне не понравилась та пауза, которую выдерживал Шешковский.

— Игнатий, — угрюмо ответил глава Тайной канцелярии.

Теперь установилась более длительная пауза. Мне было искренне жаль потерять этого человека, которого в будущем планировал сделать атаманом, да хоть бы и Донского казачьего войска. Да, не в этом-то суть, он был другом, тем одним из немногих, с кем я мог быть почти самим собой. Жаль этого человека. Но, пусть это звучит цинично и кощунственно, где-то и зловеще, но я устал оплакивать умерших. Когда вокруг так часто умирают близкие люди, да те же казаки, которые в Ропше, не задумываясь, прикрывали мое тело, чтобы только не выпустить меня под прямой выстрел разбойников Марфы. Они тоже были дороги.

— Где дети?

— В Петропавловской крепости, Ваше Величество. Я посчитал, что в условиях неопределенности Вашего самочувствия могли бы стать жертвой каких-либо планов заговорщиков, — сказал Шешковский, чуть опустив голову, видимо, чувствуя вину за свою инициативу.

То, что дети в безопасности, меня радовало. Их не было на церемонии погребения, по крайней мере, простившись в Зимнем дворце со своей бабушкой, дети были увлечены мамками. Идти по промозглым морозным улицам для еще неокрепших Павла и Аннушки я посчитал ненужным риском.

— Сколько я пробыл в небытие?

— 16 часов, но Вы четырежды приходили в себя, — ответил Шешковский.

Я помню только один раз, когда я осознанно спросил о самочувствии Екатерины. Очень надеюсь, что не случился тот обличающий меня бред, в котором я мог наговорить много лишнего про себя. Но бред он на то и есть бред, чтобы можно было прикрыться отсутствием осознания и снять ответственность за свои слова.

Зацепилось в голове слово «заговорщики».

— Так что, Степан Иванович, заговорщики объявились? — спросил я, ощущая нарастающую боль в ноге, которая пульсировала и в области левого глаза. Но пока это было терпимо.

— Я бы не сказал, что заговор уже выстраивается, но в последние часы зачастили посыльные с донесениями о Разумовских, а в Зимнем дворце заступили в караул семеновцы, которые и не так, чтобы поголовно, лояльные вам. После того, как вас отослали в Царское село, там сменились командующие, некоторые из которых были так или иначе были связаны с Шуваловыми и Разумовскими, — сказал Шешковский.

— Неужели Алексей Григорьевич решился отодвинуть рюмку и показать свой буйный нрав? — спросил я.

— Не думаю, Ваше величество. На мой взгляд, корнями еще не заговор, но уже некие подвижки, уходят к Григорию Теплову, — сказал Степан Иванович.

— А ты его еще не прихватил? — перешел я на «ты», зашипев от боли, которая все больше нарастала.

— Нет, там скрывается все больше и больше интересных мизансцен, — ответил глава Тайной канцелярии.

Хотел я спросить у Шешковского, не наслаждается ли он подробностями всего того разврата, который учиняется в доме Теплова, и в котором периодически участвует Кирилл Разумовский. Это гнездо содомии слишком засветилось и начинает все больше иметь влияние на общество. Уже засвечены и некоторые молодые сынки весьма состоятельных и весомых родителей в России. Я хотел это явление использовать, как одно из многих для своего становления. Ведь можно прижать и Теплова, и обнародовать данные по Кириллу Разумовскому, тем самым бросив тень на формирующуюся силу, что могла бы стать оппозиционной мне.

— Насколько ты можешь запугать и привести к покорности Теплова? — спросил я и увидел, как Шешковский задумался. — Степан Иванович, ты же знаешь, что у Григория Теплова и Кирилла Разумовского периодически существуют неестественные связи. Вместе с тем именно Теплов и является указующим перстом для младшего Разумовского.

— Ваше величество, сие мне известно, но действовать я собирался после церемонии погребения, — ответил Шешковский.

Я еще до конца не знал, как воспользуюсь той информацией, что была собрана на петербуржских содомитах. В России существовал закон о смертной казни по случаю садомии в войсках, но какого-либо закона для гражданских не было, кроме порицания и болезненного восприятия подобных фактов обществом.

— Степан Иванович, а что знает о моем самочувствии двор? — спросил я, осененный вдруг пришедшей идеей.

— Вас посещали князь Трубецкой, граф Алексей Григорьевич Разумовский, приходил Голицын. — ответил Шешковский.

— Разочаровываешь, Степан Иванович, — сквозь боль я пытался улыбнуться, но получался какой-то оскал, когда тон мой мог показаться Шешковскому не столько шутливым, сколько жестким и агрессивным.

— Простите, Ваше императорское величество, — новоиспеченный граф стал по стойке смирно.

— Полно те, Степан Иваныч, мне тут в голову пришла завиральная идея. А не посмотреть ли нам, как голуби превращаются в коршунов? — сказал я и попытался посмотреть на своего безопасника. Не вышло. Боль скрутила, и по всему телу будто прошел разряд тока.

Несколько минут я не реагировал на вопросы о своем самочувствии, так как боль застилала и разум.

— Вы поняли, о чем я, — спросил я минут через пять, когда боль немного утихла.

— Думаю, да, Ваше величество. Я так понимаю, что все вокруг должны думать, что Вам очень плохо, — начал говорить Шешковский, но, посмотрев на меня, он продолжил. — Признаться, и я только что подумал о нехорошем.