Все, что шевелится - Федотов Сергей - Страница 25
- Предыдущая
- 25/91
- Следующая
Голос её Джору помнил прекрасно – молодой, сильный, мелодичный, – правильный голос. Она пела колыбельные, потом специальные детские, а затем стала обучать сына взрослым песням: боевым военным, лихим землеробским, протяжным скотоводческим, смешным – охотничьим и рыбачьим. Песни те знакомили мальчика с окружающим миром и учили какому-нибудь искусству, скажем, как плести рыбачью корчагу из прутьев.
Гессер испугался, что песней она разбудит Сотона, и вновь ткнулся в раструб колокольчика;
– Мало!
Мамаша мгновенно прервала пение.
– Чего, сынуля? – взволнованно, будто в испуге за Джору, спросила она,
– Другмо уже привыкла к своему имени. Она не знает, что это «рождённая от верблюдицы». Ты ей не говори, а то она на меня обидится. А я её обижать не хочу – у неё такая Алая пещера и Золотая ложбинка, такие Киноварные ворота и Драгоценная башня…
– Это Другмо тебя таким красивым словам научила?
– Да, мама,
– Замечательная, сынок, тебе жена досталась. Чувствую, мы с ней сойдёмся. И другое чувствую: не только я её могу чему-то научить, но и она сама тоже окажется достойным учителем… А насчёт верблюдицы я не проболтаюсь, клянусь мятой.
– Почему мятой?
– В, другой раз объясню, Другмо – всё равно красивое имя.
– А другие чонавцы не проболтаются, не обидят девчонку? – продолжал беспокоиться молодожён.
– Про других не думай. Пожалуй, я одна такая умная, что язык леших выучила. Мужики, кажется, два слова только и знают; «брызжжи дръинк» – бражки дай. А бабы выучили побольше, но в основном всякую похабщину да названия грибов и ягод. Приходится зазубривать, иначе не расспросить, где рыжики уродились или брусника поспела. Так что лешачьей насмешки чонавцы не поймут.
– Вот и ладно, – облегчённо сказал сын. – Значит, это лешие, шутники косматые, такое имя мне во сне в уши нашептали. Вот поймаю одного, шубу ему наоборот застегну, будет знать, когда в родном лесу заблудится.
– Сынок, – окликнула Булган, – ты про опасность грозящую не забыл? Придут Забадай с дружками, ты ухо востро держи. Не дай себя и невестку мою любезную зарубить.
– Не дам, маменька.
– Вот и ладушки, Джорик. Что? Ах, это Сотон в себя приходит. Быстро что-то прочухался, зараза. Жалко, что я не могу с тобой как вещун разговаривать, приходится слова вслух произносить. Поэтому, как говорят вещуны, конец связи. Сотонюшко, сотничек-подсотничек, утю-тю да утю-тю, я те бражки накатю…
Дальше Гессер слушать не стал. Знал, что мать худого не сделает. Раз прервала связь, значит, опасно стало дальше разговор продолжать… Следует сегодня к вечеру ждать троицу боевых стариков. Неужели эти уважаемые люди, ветераны, и впрямь способны убить сына любимого командира?
Могут, понял юноша, а точнее, молодой мужчина. Могут, если им с три короба наплести, наврать, заболтать, головы задурить. Но зачем дяде меня изводить, никак в толк не возьму. Маменька что-то про власть толковала. Я – наследник. Но чего – юрты, папиного седла, его полковничьих звёзд и «берёзового» плаща? Ладно, разберёмся. До встречи гостей-ветеранов время есть. Успеем ещё разок с мамой связаться. А сейчас нужно хоть немного к встрече приготовиться.
Гессер взял очир и на раскидистой сосне, выдвинувшейся из тайги на поляну, сделал зарубки, чтобы Другмо могла без труда добраться до мощной её развилки. Вскарабкался по ним, огляделся: поляна просматривалась прекрасно, а вот укрывшихся в кроне людей снизу заметишь, если только специально отыскивать примешься. Потом испугался, что Другмо сорвётся нечаянно вниз, она женщина нежная, изысканная: «Ах!» – и уже лежит окровавленная, напоровшись на сучок. От такой опасности мужчина решил уберечься, соорудив в развилке нечто вроде половинки гнезда из навязанных на сучья верёвок.
Потом Джору достал из-под куста успевшую подсохнуть шкуру, в которую набил травы, и решил, что теперь можно и пойти посмотреть на Киноварные ворота и Золотую ложбинку. Прошёл под навес, лёг на лапник, обнял супругу и уснул. И приснилось ему, что попал он с юношами-товарищами в ужасное рабство к страшным крылатым мангусам, живущим глубоко под землёй в каменных пещерах. Будто бы в пещерах имеется яма, а в ней пылает огонь земли. И юноши каждый день метут каменные полы берёзовыми голиками-вениками, а мусор несут к яме, бросают его в земной огонь. А ещё трёхголовые мангусы заставляют рабов шлифовать камни-самоцветы, толочь вонючую серу и животные кости, целыми днями месить глину или таскать руду, которую мелют огромные жернова, вращаемые колесом, что крутится круглые сутки под действием подземного водопада. Когда юноши многочисленные обязанности исполняют плохо, мангусы сердятся, правая и левая головы их грозно рычат, а средняя плюётся огненной слюной. Не приведи Батюшка попасть под тот плевок, сгоришь заживо! А вот к кузнице своей твари подземные людей никогда не подпускают, только слышно тук да тук, звяк да звяк из секретных пещер. Выносят трёхглавы оттуда мечи, щиты и кинжалы твёрдости невиданной, слитки золотые и серебряные. Сами несут, рабам не доверяют. А в ювелирных пещерах оружие становится прекрасным, украшается самоцветами и финифтью, золотыми орнаментами, изображениями зверей невиданных. Слитки же превращаются в драгоценные украшения и монеты, скульптурки и посуду…
Гессер чихнул и проснулся. Раскрыл глаза, а это любимая Другмо щекочет его травинкой. Засмеялась, чмокнула супруга в нос:
– Вставай, лежебока.
Муж поднял голову, солнце стояло высоко-высоко, уж полдень близился.
– Разводи огонь пожарче, – велел. – Ставь воду в котле, что я тебе давеча из глины слепил, а я сейчас рябчиков набью. Добуду побольше, вскоре к нам гости пожалуют. Надо бы их накормить-приветить, они от самого Юртауна без передыху к нам скачут. Устали, поди, старички.
– А ты про гости откуль знашь? – спросила Другмо, которая язык местный к тому времени худо-бедно выучила. – И про то, что они – старики.
– Сорока на хвосте принесла, – отмахнулся Гессер.
– Кака така сорока есть кто?
– Да вон на сосне стрекочет, – показал супруг.
– О-о! – удивилась женщина белобокой птице на ветке. – Моя любимый муж знат-понимат язык птиц! Ты есть великий учёный!
– Ладно тебе, – зарделся от незаслуженной похвалы мужчина. – Она новости не только мне рассказывает, но и лесным жителям. Сейчас, например, ябедничает, что мы с тобой на лесной поляне обитаем, дичь распугивает. Вот я ей! Кыш, сплетница поганая! – И запустил, в птицу коротким сучком.
Сорока возмущённо вскрикнула и снялась с ветки.
Джору сложил губы трубочкой и засвистел по-особенному. Справа раздался ответный свист. Мужчина, не особенно прицеливаясь, запустил очир в сторону колючих веток и поднял руку, ожидая его возвращения. Оружие вернулось и окатило охотника, как из ушата.
– И умываться не надо, – не стал огорчаться Гессер, а пошёл к раскидистому дереву, с которого, ломая сухие ветки, посыпалась дичь – с полдюжины рябчиков.
Ещё посвистел и дождался отзыва. На этот раз поймал возвратившийся очир вытянутой в сторону рукой, и собранная в полёте вода пролилась на землю, а не на охотника. Подобрал битых рябчиков за лапы и пошёл к ручью. Там содрал с них перья вместе с кожей, разрубил очиром на половинки, выкинул внутренности и промыл тушки в проточной воде. На большом лопухе принёс дичь к костру и забросил в котёл, вода в котором уже закипала.
– Соли бы ещё, – вздохнул.
– Моя ходи без соли, – отмахнулась супруга. – Соли не надо.
Старики появились только на закате. Сын ещё разок успел переговорить с маменькой. Склонился к колокольчику и уже привычно пробормотал в раструб:
– Малло!
Маменька и откликнулась.
– Поосторожней, сынок, – посоветовала она напоследок. – Но и жестоким не будь. Старики хорошие, просто дядя Сотон им бошки задурил. Ты уж с ними как-нибудь поуважительней обойдись…
Трое конных подъехали почти бесшумно – коней не гнали. Да по траве и хвое лошадь всегда ступает без цокота. Старичьё вежливо поздоровалось и, кряхтя, спешилось.
- Предыдущая
- 25/91
- Следующая
