Шпионы и солдаты - Брешко-Брешковский Николай Николаевич - Страница 11

И животные, и люди, приставленные к ним, потеряли головы. Не потерялся один только Клод Мишо. Он знал что-то свое, затаенное, чего никто не знал. И когда все надсмотрщики прятались, чаще и чаще попадали снаряды, и за носорогом вскоре погиб весь развороченный хрупкий обезьяний домик в стиле индийской пагоды, только один Клод Мишо не боялся. И в свободное время от общества своих друзей, львов, он, с какой-то странной улыбкой и с зажигавшим глаза вдохновенным безумием, прогуливался в пустынном саду, обходя дорожки в местах, глубоко развороченных снарядами. Иногда он останавливался, поднимал осколок металлического "стакана", вертел его с тихим беззвучным смехом и грозил кому-то в пространство своим громадным кулаком…

Антверпенские дни подошли к перелому. Настал момент большой важности. Предстояло бельгийцам одно из двух: либо защищать город до последнего человека и (в конце концов, вопрос лишь времени) отдать немцам Антверпен, верней то, что называлось Антверпеном, либо отступить, сохранив и армию и пока еще мало поврежденный неприятельской бомбардировкою город.

Военный совет под председательством короля дал приказ отступить.

Ни одного орудия не оставили бельгийцы в виде трофея германским корпусам. Спокойно, как на параде или на маневрах, отступали доблестные львы Фландрии. Пестрая лента бельгийской армии тянулась через весь Антверпен, исчезая где-то в прибережных далях. Колонна за колонною, быстро и с верой в конечное торжество шла пехота. Линейные части в лихо сдвинутых на затылок мягких кэпи, стрелки в черных клеенчатых киверах, королевские карабинеры в живописных беретах… Вереницею двигались автомобили с митральезами и пулеметами, запряжки в несколько пар слоноподобных арденов тянули осадные, с длинным хоботом орудия и короткожерлые гаубицы. Вслед за отважной конницей, не раз сметавшей и рубившей немецкую кавалерию, увозили раненых, кого только могли захватить с собою, чтоб не достались на зверское глумление временному победителю.

Королевский автомобиль замыкал арьергард этого почетного, в образцовом порядке, отступления. Мрачный сидел король. Но это не была мрачность уныния. Бельгийскому монарху тяжело было видеть густые беспорядочные толпы беглецов, куда глаза глядят покидавших Антверпен. Двумя человеческими потоками горя и бездомовья катились беглецы вместе с уходившей армией.

Женщины с грудными детьми, старухи, навьюченные узлами, хватались за подолы матерей и старших сестер малые ребятишки. Все это спешило прочь, гонимое слухами о невероятной жестокости прусских варваров.

Не успел королевский автомобиль очутиться за чертою города, с противоположного конца уже вступил в Антверпен немецкий авангард, кирасирский эскадрон, ведомый одним из бесчисленных германских принцев. Эти кирасиры не были ни разу в боях. Их берегли для "декоративного впечатления". Вот почему и конский состав, и всадники — все это было здоровое, крепкое, холеное. Мундиры с иголочки. На касках сияли под осенним солнцем новенькие императорские орлы. Под касками спесиво топорщились кверху белесые, жесткие усы. И у всех одинаково, начиная с командовавшего эскадроном принца и кончая последним рядовым. И все они старались походить на своего "кайзера".

Бомбардировка стихла. Однако германские артиллеристы, не по разуму усердные, продолжали посылать в город, беззащитный, сдавшийся, одиночные выстрелы. Тягучими басовыми перекликами "ухали" орудия с бетонных платформ. Один снаряд, слава богу, не разорвавшийся, "контузил" кафедральный собор, незначительно повредив кружевную орнаментику фасада. Другое стальное чудовище, зарывшись в самом центре зоологического сада, разворотило осколками тигровую клетку. Полосатые хищники — одна лишь тигрица осталась на месте — получили свободу. Гигантский бросок желто-черной сбитой массы, и старый бенгалец перемахнул через высокую, в два человеческих роста, проволочную сетку. Свалив длинного жирафа, перегрыз его тонкую шею, жадно упиваясь горячею кровью…

Остальные тигры очутились на улице — широкой, прямой, с зеркальными витринами. В панике бежали от них люди. Началась кровавая охота дикого зверя джунглей за культурным городским человеком…

Экстренные прибавления газет, последних бельгийских газет, — пока войдут немцы, — оповещали о сдаче крепости и города. Клод Мишо, пробежав летучку, сказал себе мысленно: "Теперь наступило время"…

И глаза его, и каждый шрам лица с крупными чертами смеялись торжеством безумия. Он зашел к себе в свой маленький охотничьего стиля домик, вынул из громадного револьвера холостые патроны, которыми оглушал зверей во время "работы", и вложил боевые.

А через несколько минут забившиеся в домах у себя антверпенцы были свидетелями необычайного зрелища, и не веря глазам, бледные, испуганные, смотрели из окон.

Посредине вымерших улиц медленно двигался высокий старик с длинной гривою седых, непокрытых волос. А по бокам его неслышно и мягко ступали когтистыми лапами лев и львица, покорные своему господину, как гигантские псы.

Они были царственно-величавы, как у себя в пустыне.

И вот встретилось лицом к лицу это шествие с авангардным эскадроном прусских кирасир. Человек со львами остановился… Лошади, почуяв хищных зверей, в тревоге храпя и фыркая, дрожали всем телом, пятясь, вздымаясь на дыбы, нарушая стройность колонны. А когда раздалось из широко раскрытых пастей страшное, глухое рыканье, паника и сумятица воцарились полные… Дрожащим голосом призывал принц эскадрон свой к порядку и дрожащей рукою пытался вынуть револьвер… Но тысячный гунтер его, дав "свечку", опрокинулся навзничь вместе со всадником.

Клод Мишо выпустил своих львов на синие мундиры и остроконечные каски. Сарданапал и Зарема — один гигантский прыжок за другим — уже метались посреди этой расстроенной человеческой и лошадиной гущи. Взмахом лап дробились черепа… Еще взмах, и вместо лица — кровавые лохмотья, без глаз… Львы разгрызали обезумевших кирасир, яростно разрывая в клочья этих крупных, дородных людей. А человек с седой гривою, с каким-то диким клокотанием в горле, неустанно разряжал свой револьвер, и с каждым выстрелом падал всадник, до которого еще не дошел черед ужасных когтей и клыков.

В пятистах шагах выстроились автомобили с пулеметами и прислугой, не понимающей, что случилось и какая дьявольская кипень там творится? Лейтенант, красный от возбуждения, заорал что-то исступленным голосом. Пулеметы затрещали, и под неприятные звуки "така, така, така" свинцовый дождь хлынул, кося своих и "чужих".

Широкая улица от края до края запрудилась гороподобной баррикадою лошадиных и человеческих тел. И на этом холме теплого, окровавленного мяса выли последним предсмертным воем пронзенные десятками, сотнями пуль Сарданапал и Зарема…

Эти же самые пули сразили в общей адской бойне и старого укротителя. Он лежал, раскинув руки, лежал лицом вверх. Пряди серебряной гривы слиплись от крови. Но не печатью смерти, а ликующим победным торжеством дышали застывшие черты Клода Мишо.

Антонио ди-Кастро отомстил…

Художник Иван Соколов работал в своей мастерской.

Большая квадратная студия с целым океаном верхнего света, потоками вливавшегося в громадное, чуть ли не во всю стену окно. И видны были в это окно по-осеннему оголенные верхушки деревьев академического сада.

Соколов с гордым резким профилем античного красавца, атлетически сложенный брюнет в белой вязаной спортсменской "гимнастерке", писал картину "Привал амазонок в лесу после битвы". Ведьмоподобные старухи перевязывали молодых амазонок, раненных в бою. Отважные, с упругим, мускулистым телом женщины осматривали свои копья и короткие мечи с еще не засохшей кровью. Чья эта кровь? Косматых сатиров, неведомых людей соседнего племени, или дерзких, не знающих страха центавров? Поодаль в тени гущи гигантских деревьев — табун диких степных коней, в мыльной пене, разгоряченных и с влажными трепещущими ноздрями.