Темные ангелы нашей природы. Опровержение пинкерской теории истории и насилия - Dwyer Philip - Страница 50

Выражение "великий мир страны" (tenka taihei) имеет двойное идеологическое значение. Режим Токугава использовал это понятие для легитимации своего правления, как политическую идеологию; фраза "великий мир" появилась в названиях атласов, в языке эдиктов и в современных историях того периода. Но идеологической она остается и по сей день, являясь общепринятым знанием, "академическим консенсусом" о Японии не только для раннего нового времени, но и для Японии в целом. Это второе идеологическое развертывание - то же самое, которое использовал Пинкер, а именно как неосознанное предположение об истории и настоящем, "неизвестные знания", то, о чем мы не знаем, что мы знаем, как однажды сказал Зизек о том, как действует идеология, взяв формулировку из знаменитой цитаты Дональда Рамсфельда о "неизвестных".

На первый взгляд, название "Великий мир" точно описывает эпоху. Никто не вторгался в Японию, военачальники становились "лордами", и хотя некоторые из них чтили память о гибели своих предков в бою с Токугавой Иэясу - своего рода "потерянное дело" ранней современной Японии, - ни один лорд не восстал против режима Токугавы. Сёгунат Токугава выступал в качестве центростремительной силы: лорды раз в два года жили в Эдо, а их жены и наследники постоянно проживали там в качестве заложников, призванных предотвратить восстание. Однако 270 или около того доменов, расположенных по всей Японии, были относительно автономны, а некоторые из них даже определяли дипломатическую политику в отношениях с ближайшими соседями, в частности с Корейским королевством. До тех пор пока лорды соблюдали церемониал почтения к сёгунату - правительству, имевшему в качестве советников сочувствующих лордов, - они были предоставлены сами себе, тем самым "исполняя великий мир", как выразился один из недавних исследователей.

Воины были во многом виноваты в насилии в период Воюющих государств, но в первой половине XVII века они хлынули из сельской местности в столицы своих городов-замков, что, несомненно, приветствовалось сельскими жителями. Никто не мог одновременно быть и воином, и простолюдином, люди должны были выбирать свой статус, и это решение в значительной степени оставалось неизменным для их потомков. Знаменитые "охоты на мечи" предыдущего гегемона, Тоётоми Хидэёси, продолжались и при Токугава, изымая многие виды оружия из рук невоинов. Поскольку средства и носители насилия были в значительной степени монополизированы режимом, в сельской местности сократилось макронасилие, а в городах, особенно в Эдо, который был больше любой европейской столицы, усилилась урбанизация. Путешествовать стало безопаснее, торговля расширилась, и, как отмечает Суда Цутому, сёгунат поощрял простолюдинов обращаться с жалобами к местным властям, а не убивать друг друга для решения проблем - "такова была мудрость общества, избегавшего насилия".

Если сильное государство рассматривается как одна из причин снижения уровня насилия, как предполагают историки ранней современной Японии, то и "цивилизационный процесс" используется для объяснения умиротворения самураев. Идеальное государство в современной восточноазиатской политической философии предполагало баланс между "гражданским" и "военным", причем на протяжении всей истории Китая и Кореи предпочтение отдавалось первому. В отличие от Китая и Кореи, в Японии отсутствовала значительная чисто гражданская литературная традиция. Гражданское дворянство и духовенство выполняли функции бюрократов на протяжении большей части досовременной истории Японии, но начиная с XVII в. самураи занимали такие должности в многочисленных уделах и сёгунате. Социальный историк Эйко Икегами утверждает, что идентичность воина перешла от представлений о чести и гордости, основанных на боевом насилии, к представлениям о самоконтроле и образовании, от воина к грамотному человеку. Церемониал долгое время интересовал самых элитных воинов, теперь же даже от низкорослых воинов требовалось знание основ. Государство криминализировало любую форму личной борьбы, включая дуэли, объявило вне закона самоубийство после смерти своего господина (дзюнси) и в целом "приручило" самурая. Один самурайский обозреватель начала XVIII века даже жаловался на молодых воинов: "Так много мужчин теперь, кажется, имеют пульс женщины". Конечно, Пинкер одобрил бы эту феминизацию.

Жалобы старых самураев на то, что самураи "сегодняшнего дня" уже не знают, что значит быть воином, иллюстрируют основное напряжение в самурайской идентичности. Они говорят о необходимости сохранения насилия, пусть даже в сдержанной форме, как части статусной группы воинов. Насилие не могло исчезнуть полностью, но, напротив, было процессуально оформлено. Хотя драки и поединки между самураями карались смертью, независимо от причины или инициатора, самурай имел право зарубить оскорбившего его несамурая, убить прелюбодейную жену и ее любовника, отомстить за убитого отца или дядю, если он обращался по местным бюрократическим каналам, собирал свидетелей и получал письменное разрешение на убийство. Пресловутое "ритуальное самоубийство" (сэппуку) стало институционализированным способом казни, который был уделом только самураев. Даже он стал более цивилизованным, перейдя в XVII в. от фактического расчленения к простому жесту, протягиванию короткого меча или веера, который означал, что экзекутор должен отрубить голову. К концу периода Токугава, утверждает Икегами, "прямая связь между самурайской честью и применением насилия постепенно ослабела, и четко сформировалась новая этика самураев как законопослушных "организационных людей".

По мере того как самураи становились все более "прирученными", гротескные наказания отступали на второй план, и преобладали представления о доброжелательности, происходил рост беспорядка и насилия. Другими словами, рассуждая о "приручении" или "цивилизации", мы должны спросить, кого приручают в процессе цивилизации; и, в зависимости от того, как определять "насилие", действительно ли в Европе или, в данном случае, в Японии было меньше насилия, несмотря на видимость более "цивилизованного" поведения и отсутствие "войны"? Более того, были ли люди в Европе столь жестокими до процесса цивилизации? И точно так же, неужели самураи были настолько агрессивны, и их честь требовала насилия, что их вообще нужно было укрощать? Аргумент "эпоха мира", возможно, просто неверно оценивает идеологические претензии режима Токугава, который рекламировал себя как провозвестника мира, преувеличивая варварскую природу воинов до Токугава. Самураи Токугава могли быть более жестокими, чем их предшественники, несмотря на отсутствие макронасилия. Даже приведенный Икэгами пример типичного воина низкого ранга, относительно бедного самурая по имени Бундзаэмон, который вел скромную жизнь, "не переставал записывать в свой дневник разговоры о городе, все местные убийства, любовные самоубийства, преступления страсти, сексуальные скандалы или акты мести. Он также с нетерпением ждал возможности испытать свой меч на трупах в рамках обучения владению мечом".

В XVII в. нередко в программу обучения самураев-подростков входило убийство бродячих собак, а затем отработка навыков владения мечом на преступнике. Отказ обезглавить преступника считался трусостью, и в одном из леденящих душу примеров самурайский автор "ручался, что обезглавливание товарища вызывает приятные ощущения". Другой автор XVIII века, размышляя о XVII веке, отмечает, что низкие помощники или камердинеры, виновные в совершении преступления, давали самураям возможность испытать свои клинки, проводя казни в уединении собственного дома, но такая практика либо больше не поддерживается, "либо господа стали более благосклонными, и старые обычаи угасли".

Сильное государство могло привести к снижению уровня макронасилия среди воинов, но даже без европейского Просвещения государство также снизило интенсивность и частоту наиболее жестоких наказаний. Как показал Дэниел Боцман, к концу XVII века постепенно исчезли жуткие казни и жестокие пытки, а те, что остались, проводились вне поля зрения. То, что часто забывается в рассказе Норберта Элиаса о публичном исчезновении пыток и наказаний, объясняется не тем, что люди перестали поддерживать насилие, а тем, что они просто не хотели его видеть. Как красноречиво говорит Барри Вон, Элиас "не связывает наступление цивилизации с исчезновением насилия, а лишь с его затуханием".