Сказка - Кинг Стивен - Страница 84

Радар закашлялась, поперхнулась и снова зашлась кашлем. Она тяжело дышала и дрожала, один глаз уже не открывался, другой невидяще смотрел на меня. Ее шерсть прилипла к телу, позволяя видеть — хотя я этого совсем не хотел, — какой жалкой и скелетообразной она стала. Я слез с трицикла и вытащил ее из корзины. Под руками я чувствовал ее дрожь, почти конвульсии: вздрогни и расслабься, вздрогни и расслабься.

— Скоро, девочка, скоро.

Я надеялся, что так и есть, потому что это был ее единственный шанс — и для мистера Боудича он сработал. Но даже после великанши и русалки мне было трудно в это поверить.

Перешагнув заборчик, я подошел к солнечным часам. Они были каменными и разделялись на четырнадцать долей. «Теперь, кажется, я знаю, сколько здесь длится день», — подумал я. В центре каждого сегмента был простой символ, стертый, но все еще узнаваемый: две луны, солнце, рыба, птица, свинья, бык, бабочка, пчела, сноп пшеницы, гроздь ягод, капля воды, дерево, голый мужчина и обнаженная беременная женщина. Это были символы жизни, и когда я проходил мимо высокого столба в центре, я мог слышать «щелк-щелк» глаз на лике солнца, когда они ходили взад и вперед, отсчитывая время.

Я подошел к заграждению на дальней стороне часов, по-прежнему прижимая к себе Радар. Ее язык безвольно свисал из угла пасти, когда она жалобно кашляла. Ее время действительно подходило к концу.

Посмотрев на солнечные часы, я разглядел там инициалы мистера Боудича. Перекладина буквы «А» была превращена в слегка изогнутую стрелку, указывающую вправо. Это означало, что я должен повернуть часы — если смогу, — так, чтобы они двигались против часовой стрелки. Это казалось правильным — во всяком случае, я на это надеялся. Если бы это оказалось неверно, я бы проделал весь этот путь только для того, чтобы убить свою собаку, сделав ее еще старше.

Я слышал шепчущие голоса, но не обращал на них внимания. Радар был всем, о чем я думал, только о ней, и я знал, что надо сделать. Я наклонился и осторожно положил ее на сегмент, где был нарисован сноп пшеницы. Она попыталась поднять голову, но не смогла, и уронила ее на камень между раскинутых лап, глядя на меня своим единственным открытым глазом. Она была уже слишком слаба, чтобы кашлять, и могла только хрипеть.

«Пусть это будет правильно, и, Боже, пожалуйста, пусть это сработает».

Опустившись на колени, я ухватился за один из коротких стержней, опоясывающих солнечные часы по окружности. Потянул за него сперва одной рукой, потом обеими. Ничего не произошло. Радар теперь между вдохами издавала захлебывающися звуки, ее бок вздымался и опускался, как кузнечные мехи. Я потянул сильнее — опять ничего. Я подумал о тренировке по футболу и о том, как был единственным в команде, кто смог не просто сдвинуть манекен с места, но и повалить его.

Тяни, сукин ты сын. Вытягивай ее жизнь!

Я вложил в эти усилия все, что у меня было — ноги, спину, руки, плечи. Я чувствовал, как кровь приливает к моей напрягшейся шее и голове. В Лилимаре я должен был вести себя тихо, но теперь не мог сдержать низкий, рычащий стон напряжения. Неужели мистер Боудич смог сделать это? Я не понимал, как.

Как раз в тот момент, когда я подумал, что никакими силами не смогу сдвинуть часы с места, я почувствовал первый крошечный сдвиг вправо. Я уже не мог тянуть сильнее, но каким-то образом сделал это, напрягая каждый мускул рук, спины и шеи. Солнечные часы пришли в движение. Вместо того, чтобы быть прямо передо мной, моя собака теперь сдвинулась немного вправо. Я перенес свой вес на другую сторону и начал давить изо всех сил, вспоминая Клаудию, велевшую мне напрячь свою пукалку. Теперь я напрягал ее вовсю, чувствуя себя так, будто вот-вот вывернусь наизнанку.

Как только я запустил колесо, оно стало поворачиваться легче. Первый стержень был уже позади, поэтому я схватился за другой, снова перенес вес и потянул его на себя так сильно, как только мог. Когда и этот проскользнул мимо, я схватил еще один, вспоминая карусель в Кавана-парке — как мы с Берти крутили ее, пока маленькие дети, катавшиеся на ней, не начинали кричать от радости и страха, а их матери кричали нам, чтобы мы остановились, пока кто-нибудь не улетел.

Радар проехала треть пути… потом половину… потом начала возвращаться ко мне. Солнечные часы теперь вращались легко. Возможно, их древний механизм от моих усилий перестал заедать, но я все равно продолжал тянуть за эти стержни, теперь перебирая руками, как будто взбираясь по канату. Я думал, что вижу, как Радар меняется, но боялся, что всего лишь принимаю желаемое за действительное, пока солнечные часы не вернули ее обратно ко мне. Теперь оба ее глаза были открыты. Она еще кашляла, но пугающего хрипа больше не было, и голова у нее была поднята.

Солнечные часы двигались быстрее, и я перестал дергать за стержни. Наблюдая за Радар на втором круге, я видел, как она пытается подняться на передние лапы. Ее уши были подняты, вместо того чтобы уныло повиснуть. Я присел на корточки, тяжело дыша, намокшая от пота рубашка липла к груди и бокам, пока я прикидывал, скольких оборотов будет достаточно. Я понял, что до сих пор не знаю, сколько ей лет. Четырнадцать? Может быть, даже пятнадцать? Если каждый оборот часов равнялся году, то четырех было бы достаточно. Шесть вернут ее в расцвет жизни.

Когда она проезжала мимо меня, я увидел, что она уже не просто опирается на передние лапы, а сидит прямо. А когда она проехала в третий раз, я увидел то, чему с трудом мог поверить: Радар пополнела, прибавила в весе. Она еще не была той собакой, которая до смерти напугала Энди Чена, но приближалась к этому.

Только одна вещь беспокоила меня — теперь солнечные часы набирали скорость даже без того, чтобы я дергал за стержни. В четвертый раз мне показалось, что Радар выглядит обеспокоенной. В пятый вид у нее был уже испуганным, и когда она проносилась мимо, ветер сдул мокрые волосы с моего лба. Пора было ее вытаскивать. Если бы я это не сделал, то увидел бы, как моя собака превращается сначала в щенка, а потом… в ничто. Над головой «щелк-щелк» глаз на солнечном лице превратился в «щелк-щелк-щелк», и я знал, что если посмотрю вверх, то увижу, как эти глаза перемещаются влево-вправо все быстрее и быстрее, превращаясь в размытое пятно.

Удивительные вещи могут прийти в голову во время сильного стресса. Я вдруг вспомнил вестерн из фильмов Тернера, которые мы смотрели с моим отцом во времена его пьянства. Он назывался «Пони Экспресс»[195]. Что я там запомнил, так это Чарльтона Хестона, мчащегося изо всех сил к одинокой заставе, где на крюке висел мешок с почтой. Чарльтон схватил его, даже не сбавив скорости на полном скаку, и теперь я собирался таким же образом выхватить с круга Радар. Я не хотел кричать здесь, поэтому присел на корточки и протянул к ней руки, надеясь, что она поймет.

Когда солнечные часы повернулись и она увидела меня, то вскочила на ноги. Ветер от несущегося диска колыхал ее шерсть, как невидимые гладящие руки. Если бы я промахнулся (Чарльтон Хестон не промахнулся, хватая мешок с почтой, но это был фильм), мне пришлось бы запрыгнуть на часы, схватить ее и спрыгнуть. Я мог бы потерять при этом год из своих семнадцати, но иногда отчаянные меры — все, что остается.

Но вышло так, что мне вообще не пришлось ее хватать. Когда я посадил ее на солнечные часы, Радар не могла даже ходить. После пяти — даже шести — оборотов она стала совершенно другой собакой. Она присела на корточки, пригнула свои новые мощные задние ноги и прыгнула прямо на мои протянутые руки. Это было похоже на удар летящего мешка с цементом. Я упал на спину, а Радар нависла надо мной, расставив передние лапы по обе стороны от моих плеч, виляя хвостом, как сумасшедшая, и облизывая мое лицо.

— Прекрати это! — прошептал я, но приказ не подействовал, потому что я при этом смеялся. Поэтому она продолжала лизать.

Наконец я сел и внимательно осмотрел нее. К тому моменту она похудела до шестидесяти фунтов или, может быть, больше. Теперь она весила восемьдесят или девяносто. Хрип и кашель исчезли бесследно. Исчезла и болезненная сухость ее носа, как будто ее никогда не было. Седина пропала как с ее морды, так и с черного седла на спине. Ее хвост, который раньше напоминал изодранный флаг, теперь был пушистым и пышным, вертясь из стороны в сторону. Но самым верным показателем перемен, случившихся на солнечных часах, были ее глаза. Они больше не были затуманенными и испуганными, как будто она не понимала происходящего как внутри нее, так и в мире вокруг.