Шхуна, которая не желала плавать (СИ) - Моуэт Фарли - Страница 7

Когда на следующий день Енос и Оби Мэрфи (добродушный молодой рыбак богатырского сложения) принялись трудиться над шхуной, моей главной обязанностью стало обеспечивать им надлежащий уровень оптимизма. А потому мне пришлось совершать регулярные рейсы между Грязной Ямой и Сент-Джонсом, ближайшим местом, где можно было разжиться оптимизмом. Я отправлялся в город рано поутру, добирался до него сильно за полдень, ставил джип чиниться, старался купить для шхуны такие жизненно важные предметы, как паруса, насосы и так далее (об этом подробнее в своем месте) и приобретал галлон-другой оптимизма у самогонщика, товар которого был заметно качественнее и дешевле, чем то, что можно было купить в государственном винном магазине. Затем я ехал назад всю ночь, добираясь до Грязной Ямы как раз вовремя, чтобы подготовить Еноса и Оби для предстоявших им дневных трудов.

Время шло, и плавать по Тропе Карибу стало заметно легче. «Страстоцвет» мало-помалу обтесал худшие из камней и изжевал большинство пней. К тому моменту, когда он завершил последний рейс, тропа обрела такое сходство с вполне сносным шоссе, что обитатели Южного берега были подвигнуты выразить свою благодарность делом. Они подали властям петицию о том, чтобы назвать тропу «Проезд „Страстоцвета“». И, возможно, правительство пошло бы им навстречу, если бы премьер-министр Джои Смолвуд не опасался, что стоит ему признать существование этой дороги, и он обязан будет поддерживать ее в порядке.

Причина, почему я охотно совершал эти долгие путешествия, заключалась в том, что иначе мне неминуемо пришлось бы помогать Еносу и Оби, а об этом и помыслить было страшно. И несколько дней я благополучно увиливал от таких помышлений, но затем Енос начал пришивать фальшкиль и прилаживать две тысячи фунтов чугунного балласта. Тогда понадобилась лишняя пара рук, и предоставить ее был вынужден я. Чтобы передать весь аромат условий работы, лучше всего будет обратиться к тогдашним моим заметкам.

«Судно помещалось в крохотном доке, над которым господствовал рыбозавод. Все стоки человеческого или животного происхождения с этого завода, на котором сто сорок семь мужчин, женщин и детей обрабатывали в день около 100 000 фунтов рыбы, поступали в наш док из десятидюймовой канализационной трубы, изрыгавшей их на нас через нерегулярные интервалы. При отливе белесые внутренности покойных рыб покрывали корпус скользкой мозаикой и фестонами повисали на всех его канатах. Воздух, и без того достаточно ядовитый, отравлялся газами из цеха, где изготовлялась костная мука. Те рыбьи внутренности, которые не попадали в сточные воды, превращали в вонючий желтый порошок, который сеялся с небес на наши обнаженные головы, точно пепел крематория. Вонь была такой ужасной, что по сравнению с ней четыре деревянные бочки на конце помоста, в каковые Оби имел обыкновение бросать свежие тресковые печени, чтобы в жарких лучах солнца они растеклись жиром, прямо-таки приятно благоухали. Наша одежда, кожа, волосы становились липкими от миазм давно скончавшейся трески, и, разумеется, каждый дюйм судна был покрыт густым слоем…»

В такой ситуации человеку требовался весь подручный оптимизм.

Однако даже весь наличествовавший на Ньюфаундленде оптимизм не мог заставить нас совершить невозможное, и по мере приближения дня приезда Джека мне уже не удавалось скрывать от себя, что маленькая шхуна не будет готова отплыть по расписанию.

К десятому июля она все еще не обзавелась необходимым рангоутом, снастями, парусами, вином и еще множеством абсолютно необходимых предметов. Нужного количества насосов у нее тоже не было. Поздно вечером десятого мы кончили смолить ее швы и красить днище и с приливом вывели ее к пристани. Она тут же продемонстрировала самую характерную свою особенность, как показало будущее. Она текла так, как ни одно судно, какие я только видел до и после. Где им!

Вода вливалась не через какие-то конкретные отверстия, а словно поступала в процессе прямо-таки дьявольского осмосиса через все поры. Ее приходилось откачивать каждый час и между часами, только чтобы удерживать на минимальном уровне. О том, чтобы откачивать больше, чем ее вливалось, и вопроса не вставало: нас же было всего трое, и одновременно мы могли приводить в действие лишь три насоса.

Явное желание маленькой шхуны совершить харакири ничуть не беспокоило ни Еноса, ни Оби. От Еноса я услышал фразу, которая в течение нескольких следующих лет словно вечным эхо шелестела у меня в ушах.

— Суда Южного берега все маленько текут, как их на воду спустят, — мягко успокоил меня Енос. — А поплавают денек-другой, так и берут свое.

Как и во всем, что мне говорил Енос, доля правды тут была. Суда Южного берега свое, бесспорно, берут. Берут немыслимое количество соленой воды в трюм и берут львиную часть твоего времени на ее откачку. Фантастические бицепсы и трицепсы рыбаков Южного берега — вот лучшее тому доказательство.

Глава четвертая

Ферильон и Ферриленд

Адские дни в Грязной Яме и Сент-Джонсе меня, наверное, совсем доконали бы, если бы не семейство Морри в Ферриленде.

Ферриленд расположен неподалеку от Грязной Ямы, но, в отличие от своей соседки, остается пригодным для жизни по причине отсутствия там такой сомнительной радости, как рыбозавод.

О том, что я обосновался в Грязной Яме и по какому поводу, вскоре стало известно в Ферриленде, как, впрочем, и по всему Южному берегу. Однажды на обратном пути из Сент-Джонса «Страстоцвет» закатил истерический припадок — вдруг жутко зафыркал и лишился чувств возле беленого штакетника, огораживавшего большой дом на окраине Ферриленда.

Я направился к дому в поисках помощи, и в дверях меня встретил Хоуард Морри. Я открыл было рот, но он меня опередил.

— Входите, входите, мистер Моуэт, — загремел он. — Входите, выпейте чашечку чайку.

Хоуард тогда разменял девятый десяток, но я решил, что ему лет пятьдесят. Высокий, крепко сбитый, с румяным лицом без единой морщины, он был воплощением фермера-рыбака времен Дрейка. Жена его умерла, и он жил с долговязым неразговорчивым сыном Билли и словоохотливой снохой Пэт. Билл и Пэт держали небольшой магазин и занимались засолкой рыбы на продажу. У них было двое очаровательных детей — мальчик и девочка.

Морри, казалось, вполне понимали, каково мне приходится в Грязной Яме, и ревностно взялись облегчать мое существование. С этой первой встречи и до тех пор, когда я отправился в плавание, их дом был в полном моем распоряжении. Пэт потчевала меня сказочными обедами, всячески тиранила, и ее стараниями я редко ложился спать трезвым как стеклышко. Билл приобщил меня к старинным обычаям рыболовной гавани, отправлял меня в море на объезд ловушек, знакомил меня с искусством и тайнами засолки рыбы и обращал меня в свою яростную бескомпромиссную веру в важность человеческой преемственности во всем. Питер Морри, кончавший свой первый десяток, водил меня на длинные тайные прогулки «за городом» по тропам, проложенным Вольными Людьми, и вверх, на скалистые уступы вроде Дозорного, где из века в век женщины высматривали, не возвращаются ли корабли, или мужчины несли дозор, чтобы поднять тревогу, чуть над горизонтом возникнут паруса пиратов.

Однако воистину открыл для меня сердце и душу Ньюфаундленда Хоуард Морри. Хоуард принадлежал к тем редким людям, чье ощущение прошлого преображается в глубочайшую любящую причастность. Его прапрадед был первым Морри, обосновавшимся на Южном берегу, и все сказания, передающиеся по ступеням поколений, скопились в голове Хоуарда — и в его сердце.

В зрелые годы он получил тяжелую травму и на двадцать месяцев был прикован к постели. Он использовал это время для того, чтобы записать все, что он слышал и помнил о Ферриленде, в тридцати школьных тетрадях. А когда совсем поправился и снова начал выходить в море, то зашвырнул это бесценное сокровище в какой-то чулан, где на тетради наткнулись дети и с их помощью развели веселый костер. Когда Хоуард рассказал мне о их судьбе, я пришел в ужас, а он только засмеялся: