Сказки Бернамского леса (СИ) - Ершова Алёна - Страница 28

— Мы разбудили тебя? Прости.

— Я замерзла… О, отец! Доброе утро.

Гость покрылся пунцовыми пятнами. Гарольд решил не доводить утреннюю беседу до криков. Тем более, его Эйрмед последняя, кто должен выслушивать незаслуженные упреки.

— Мистер Сомерленд, — повернулся он к теперь уже тестю, — расторгать помолвку мы не будем. И, пожалуй, это я вынужден просить о снисхождении. Ведь ваша дочь настолько запала мне в сердце, что мы вчера заключили брак по древнему обряду. Мой кров и очаг приняли Ребекку хозяйкой, а банши рода обещала оберегать от болезней. Вы, конечно, можете устроить прием в честь свадьбы и взять все расходы на себя. Да. Пожалуй, это будет крайне любезно с вашей стороны. Но миссис Хредель останется здесь.

Отец Ребекки схватился за сердце. Он переводил взгляд со своей притихшей дочери на Гарольда и впервые в жизни не знал, что предпринять. Более того, он даже не понимал: молодой лэрд потерял голову от любви к его дочери или все же сумел стреножить строптивицу. Посидев еще для приличия четверть часа, обсудив ничего не значащие вопросы и убедившись, что у Ребекки все хорошо, лэрд Сомерленд отбыл домой.

Гарольд наблюдал как черный автомобиль исчезает за холмом.

— Вроде он не заметил подмены.

— А чего б ему замечать. Память Ребекки сохранилась. Хвала великой Дану, без эмоций, но все же. Тело тоже. Так что формально — я его дочь.

Гарольд подошел к супруге и обнял, прислонившись своим лбом к ее.

— Пусть остальные так и думают… Ты-то сама как? Почему грустишь? Из-за магии расстроилась?

— Нет, — Ребекка смущенно улыбнулась, и Гарольд отметил, что только слепой не заметит подмены. Ладно волосы и глаза, тут можно найти объяснение. А мимика, жесты, интонации. — Врачевание и магия трав — изначальный мой дар. Привычный, знакомый. Я много сотен лет лечила и воскрешала людей и туатов. Потому-то Нора желала заполучить мою душу. Только у нее ничего бы не вышло. Кайлех солгала… Просто вчера было не до того, а сегодня я увидела вот это. — Ребекка вытянула вперед руку. — Кольцо Зигфрида. Ты подарил его Кайлех, не так ли? Помнишь, я говорила тебе, что ни один союз, скрепленный этим кольцом, не закончится свадьбой. Ты не знал об этом проклятье, потому и не убрал его. Только вот что теперь делать?

Гарольд покачал головой и поцеловал тонкую кисть, аккуратно снимая кольцо.

— Во-первых Кайлех сама его взяла. Зная очень многое о золоте и драконах она была уверена, что все вещи в моей пещере безопасны. Но я намеренно не снимаю проклятья с самых известных артефактов. Вот и это кольцо хранит все. С той минуты, когда сида надела его, я не дал бы за ее жизнь и ломаной монеты. Но тебе это не грозит. Фактически ты не брала его. Так что пусть оно и дальше лежит в сокровищнице. Для тебя же у меня есть другое кольцо. Я его сам сделал. Из золота, что еще недавно лежало рудой. Оно свободно от чужих слов и эмоций. Примешь?

Гарольд прижал к себе супругу. Ребекку Сомерленд. Эйрмед. Великую врачевательницу Альбы. Сиду благочестивого двора. Любимую.

Когда-то давно он страшно завидовал брату. Хотел обладать его женщиной, его магией и его богатствами. И не желал замечать той цены, что платил он. Накинув на себя плащ Левиафана, разорвав свою сущность надвое, он прошел путь от гордыни и гнева до смирения и принятия. А потому во второй раз жуткая вещь не имела над ним власти. Смог бы он осознать и принять жертву Энн, случись она даже сто лет назад? Вряд ли. Тропа судьбы ускользает от тех, кто не готов на нее ступить. И хорошо, что он наконец это понял.

Пролог

Меня зовут Этэйн. Я младшая дочь короля Мерсии и позор семьи. Я некрасива, своенравна и глупа. Мне повторяют это дюжину раз на дню. Все от отца, который таким образом проявляет свое участие, до псаря, у которого я прячусь от надоедливых сестер.

Это только в сказках младшие получают всё: прекрасного принца, балы и самые интересные приключения. Мне же достаются лишь ношенные платья, щипки, тычки и подножки. Моя гувернантка меня ненавидит, мои служанки презирают. А матушка смотрит жалостливым взглядом, словно каждый раз для себя решает, утопить плохонького кутенка или выйдет толк.

— Mollit viros otium[1], — старая дева в накрахмаленном чепце терзает мой нежный слух скрипучим фальцетом, — повторяйте милочка Mollit viros otium.

— Gaudeamus igitur[2], — напеваю я в ответ, и успеваю пригнуться, ощущая тонкой кожей свист мокрых розг, пролетевших мимо.

— Сегодня вы останетесь без обеда, милочка. С вашей внешностью нужно научиться блистать хотя бы умом. Но и тут вы сплошной пирит.

Я нахохлилась, готовясь пережить очередную бурю оскорблений. Если гувернантка вставала на путь нравоучений, остановить ее могли только мои слезы. Старая грымза не успокаивалась до тех пор, пока я, рыдая, не начинала кричать, что я хорошая, прилежная ученица. Но и это лишь давало новый виток оскорблениям, вынуждая меня доказывать, что я истинная дочь короля Мерсии и настоящая леди.

Давя всхлипы, и унимая дрожь в голосе я сообщала, что мое поведение было неподобающим. После садилась учить нудную историю, скучную латынь или бесполезную математику. Но сейчас на дворе весна, цветет яблоня и цветки ее летят в открытое окно словно снег, пьянят обещанием свободы, а в складках юбки запрятана свирель…

Вжжжих! Розги обжигают спину. Боль растекается жидким огнем. Я через корсет чувствую, как наливаются жаром отметины.

— Вы не слушаете меня милочка! Ваш отец доверил мне непосильную задачу сотворить из вас человека. Но вы не желаете мне помогать в этом. Вы не желаете следить за манерами и внешностью. Ваша кожа словно медь, ваш румянец чересчур ярок. Я велела вам мазать лицо опиумом, но вы не делаете этого. Я велела наносить на брови ртуть, но вы и тут непослушны. Вы пренебрегаете турнюрам, позволяя мужчинам глазеть на то, что у вас пониже спины, и позоря свой род! Свести бы вас в лес да оставить у подножья Холма. Только там таким дикарям и место.

Молчать. Мне подобает молчать и слушать нравоучения. Позволить яду ее слов растечься по венам, проникнуть в кровь, отравить душу. Но Асы всемогущие! Как же сложно раз за разом отраву превращать в слезы! Мне кажется, они вышли все. Я выплакала жизненную норму. Если раз за разом слушать, что ты вся не такая, вся неправильная, корявая, да еще и глупа как первая крыса, то рано или поздно ты в это поверишь.

Поверив — примешь как данность.

А с данностью не спорят.

О данности не плачут.

С данностью смиряются и живут как с лучшей подругой.

— С такой внешностью, с таким умом и характером, вы прослывете худшей из жен. Ни один мужчина не пожелает терпеть ваши выходки.

Я закусила губу. Знала стерва, куда бить. Знала, чем задеть. В мифическое «замуж» я хотела попасть, как некоторые скальды хотят в Сид. Они верят, что там их ждет свобода, признание и богатство. И я верю, что однажды вырвусь из дворца, унесусь подальше от правил, нравоучений, интриг. Пусть… пусть он не будет ни королем, ни принцем. Пусть он будет свободен, как лесной ветер, пусть он будет чужд нормам морали и этикета. Пусть он просто будет!

Вжжих! На этот раз розги ударили по руке, что я подставила. Когда только развернуться успела? Гувернантка замолчала на полуслове, потом выгнула ровно очерченную бровь и надменно поинтересовалась:

— Желаете что-то сказать? Перо с бумагой не предлагаю, наделаете ошибок, исправляй за вами потом.

Я посмотрела ей прямо в глаза.

— Ну да, — задумчиво произнесла та часть меня, что предпочитает забвение бренному миру. Но гувернантке удалось ее разбудить и теперь я лишь сторонний наблюдатель, — верно: страшная, глупая, с отвратительными манерами. Так лягте мисс на пол, чтобы достать до моего уровня! Бедная вы несчастная возитесь со мной. Вы думаете, я не знаю, как папенька сделал вас фавориткой, а потом уничтожил, сломал, выплюнул на обочину жизни. И теперь вы отыгрываетесь на мне, — Я посмотрела на ее расширившиеся зрачки и уже спокойней закончила: — Не выйдет. Какая бы я ни была, но зачем-то же появилась на свет. Зачем-то нужна этому миру. Он что-то желает сказать через меня. Просто вы из скудоумия своего не способны услышать!