Герой: эволюция, или Как мы стали теми, кто мы есть - Чайлд Ли - Страница 9

Затем прошли сотни лет исправлений и редактур, которые в совокупности являют собой превосходный пример того, как видоизменяется история под влиянием всевозможных заинтересованных лиц. Это похоже на движение лодки, в которой много людей гребут в разные стороны. Повествование имело настолько неоспоримый отклик у людей, что правящие круги не могли себе позволить просто запретить его. Вместо этого, как поступают все настоящие профи, они его адаптировали. Действие было закреплено во времени регентства принца Джона, то есть на безопасной исторической дистанции. Если подумать, эти истории ничем не вредили самой идее монархии. Фактически они даже укрепляли ее, учитывая подразумевающееся представление о том, что все проблемы были вызваны отсутствием истинного правителя.

Далее от аудитории пришел запрос на большее количество персонажей. Сейчас в таких случаях нам звонят по телефону издатели и продюсеры: «Нельзя ли вставить туда любовную линию?» А тогда рассказчики, очевидно, сами ощущали, что их слушателям чего-то не хватает. Так на сцене появилась дева Мэриан. Затем авторы, как всегда бывает с рассказчиками историй, поняли, что им необходим комический персонаж, и был придуман брат Тук.

Больше всего правящие круги поработали над фигурой самого Робина. Для начала они сделали его ярым сторонником короля Ричарда (как было сказано выше: сбросить Джона с корабля ради сохранения монархии). Затем его начали дюйм за дюймом поднимать по социальной лестнице.

По-видимому, любое английское повествование, будь оно правдивым или выдуманным, подвергается непрерывному и непреодолимому давлению в этом направлении. Видимо, это что-то классовое. Так было с Шекспиром: конечно, такой гений не может быть каким-то олухом из центральных графств; понятное дело, что в действительности это граф Оксфордский! С Робином случилось точно так же: настолько бравый и всеми любимый английский молодец просто не мог быть обычным йоменом, так что к концу XVI века он уже превратился в графа Хантингтонского. Публике эта выдумка пришлась по вкусу, и основные черты фольклорного героя оказались окончательно закреплены: теперь это был человек высокого положения, по какой-то причине ставший изгоем и нарушающий закон ради справедливости.

Эта же схема уже была опробована прежде и будет еще не раз повторяться вновь. Например, я помню, как в школе на уроке латыни мы читали легенду о Тесее^[29], пересказанную Овидием. Потом в автобусе по дороге домой я взялся за «Доктора Но» Яна Флеминга^[30] и вдруг заметил, что читаю ту же самую историю, только рассказанную две тысячи лет спустя. Человек со статусом (в одном случае царь, в другом — коммандер британского флота), не то чтобы изгой, но его не одобряют и едва терпят в обществе, вступает в схватку с чудовищным противником в его тайном подземном логове; ему помогает женщина, находящаяся в союзе с его врагом (Ариадна; Хани Райдер), он прибегает к технологическим инновациям (клубок ниток, арсенал «Q») и по возвращении встречает не очень теплый прием. Форма оказалась весьма устойчивой.

Я и сам бессознательно прибегал к ней, когда только начинал писать. Мне был необходим главный персонаж, но я чувствовал, что, если буду слишком дотошно продумывать все детали его характера, это сделает его безжизненным, поэтому я писал, основываясь на интуиции — другими словами, на всем том, что я когда-либо читал и что отложилось в моем подсознании. И разумеется, мой Джек Ричер оказался человеком со статусом (майор, выпускник Вест-Пойнта), ныне живущим вдали от общества (хотя и по собственной воле) и вершащим суровое правосудие за границами общепринятых законов. (Правосудие у него поистине суровое: мне доводилось видеть в интернете синопсис к серии моих романов о Джеке Ричере, где говорилось: «Это детективный сериал, где детектив совершает больше преступлений, чем раскрывает».) Таким образом, Ричер очень четко вписался в традицию фольклорных героев, а конкретно — в подгруппу странствующих рыцарей, находящую своих приверженцев по всему миру. Например, в Японии существуют популярные истории о ронинах — самураях, которые были отвергнуты своим сюзереном и приговорены бродить по стране, делая добрые дела. Для меня этот образ оказался настолько притягательным, что он перевесил здравый смысл и банальную реалистичность повествования: практический опыт, упоминаемый в предыстории Ричера, годится для сержанта или младшего офицера, но никак не для офицера на комиссии, и уж тем более для выпускника Вест-Пойнтской академии. Однако мое подсознание упрямо вело меня в сторону мифа о странствующем рыцаре, а такой рыцарь для начала должен в принципе быть рыцарем — соответственно, его пришлось сделать майором. Мои читатели из числа военных прекрасно осознают это несоответствие, что не мешает им получать удовольствие от повествования. Я считаю доказательством власти, которую имеет над умами людей эта древняя, неоднократно эволюционировавшая структура рассказа.

Употребление слова «герой» в политическом значении…

Употребление слова «герой» в политическом значении началось с зарей эпохи СМИ и продолжается по сей день. Для начала этот термин отделили от классического представления о длительных путешествиях и испытаниях и стали наделять этим званием любого, кто совершил какое-либо храброе и благое деяние. Причем правом даровать такую честь всегда обладали лишь представители правящих кругов.

Нисходящее в социально-классовом смысле направление этого действия лучше всего наблюдать, просматривая старые кинохроники или, скажем, репортажи с финала Кубка Футбольной ассоциации^[31]. Сперва сочный голос на потрескивающем фоне покровительственно упоминает зрителей (как правило, это северяне — «гости Лондона», приехавшие «на Кубок»). Затем начинается игра, сопровождающаяся комментарием, и вот мы слышим полную иронии фразу, что-то вроде: «Наш сегодняшний герой — Стэнли Мэтьюз^[32]!» Полную иронии — чтобы подчеркнуть, что слово используется исключительно в метафорическом смысле. Комментатор как бы говорит: «Конечно, обычный футболист не может быть героем, но мы все равно его так назовем, чтобы показать, что мы разделяем страсть рабочего класса к футболу». (Хотя впоследствии Мэтьюз был награжден рыцарским званием, тем самым, вероятно, получив право на звание героя безо всякой иронии.)

Больше опасений внушает миграция термина от обычного описания (будь оно ироническим, притворным или вполне искренним) в сторону предвзятости и давления на собеседника. Закон о жилье 1919 года^[33], предполагавший значительные траты со стороны населения, продвигался под лозунгом «Героям — достойные дома!» Сейчас такие вещи трудно говорить вслух (поскольку прошло уже целое столетие, полное предвзятости и давления), но, разумеется, большинство солдат, воевавших в Первой мировой, вовсе не были героями ни в каком смысле; многие из них воевали против воли и всячески стремились уклониться от этой повинности. В армейском сленге полно терминов для обозначения симулянтов. Без сомнения, этим людям довелось пережить страшный, чудовищный опыт, но все же автоматическое сопоставление слова «солдат» со словом «герой» носило (как носит и до сих пор) откровенно политический характер и служило (как служит и до сих пор) для прекращения любых возможных дискуссий. Так, правительственная пресса в ответ на, скажем, дебаты касательно действий некоторых солдат во время ирландских волнений может начать кампанию «Руки прочь от наших героев!» Слово «герои», рассчитанное вызывать определенные ассоциации, сопровождается здесь словом «наши» — самодовольным, лестным для слушателя намеком на существование некоего соглашения. Это слово приглашает и едва ли не силой затаскивает слушателя на свою сторону, одновременно предполагая существование неких «других», которые не разделяют «наших» ценностей. Таким образом, очень быстро создается губительная, удушающая атмосфера, как в прямом смысле (в 1918 году в Финиксе, штат Аризона, толпа забила до смерти человека, который отказался покупать выпускаемые правительством военные облигации, поскольку у него не было на них денег), так и в смысле психологическом, когда любая критика военных действий и начинаний оказывается, по сути, под запретом (как происходит сейчас в Америке). Вместо этого нам предлагается «салютовать нашим героям» и пропускать их первыми в самолет, даже если объект нашей вынужденной любезности фактически является каким-нибудь складским чиновником, направленным по службе в Нью-Джерси.