Закон меча - Силлов Дмитрий Олегович "sillov" - Страница 17

И я уже почти опустил клинок себе на макушку… как вдруг почувствовал, что все.

Отпустило.

Резко.

Только что была боль адская, нереальная – и нету ее уже, словно и не было. И голова ясная, будто спал сутки в мягкой перине. И подбородочный ремень расстегнут, болтается, кадык мягко так щекочет, точно хвост кота, осознавшего свою вину и пришедшего мириться.

– Ах ты… сволочь… – выдохнул я, ощущая, как струйки пота, а может, и крови вытекают из-под шлема мне за шиворот. – Скотина железная…

Первым порывом было сорвать с головы колпак, то ли прокачанный в какой-то аномалии, то ли, как моя «Бритва», сделанный из какого-нибудь крайне вредного артефакта…

Но порыв тот я в себе сдержал. Стоять, Снайпер, психануть всегда успеешь. По ходу, шлем понял, что с тобой шутки плохи, что намерения у тебя самые серьезные, и решил включить заднюю – жить-то всем хочется, даже коварным железным колпакам. Вон, Виктор Савельев, друг мой, учившийся в Японии на ниндзю, говорил, что у каждой вещи есть свое ками, типа, душа, что ли.

У этого шлема однозначно что-то такое имеется; вполне вероятно, даже и разум. Ведь неспроста, как жареным запахло, он сразу не только давить перестал, но и моментом усталость снял – типа, извинился. Мол, попутал немного, сорян, извольте подарочек небольшой, только отпустите.

– Да щас тебе, разбежался, – усмехнулся я, осторожно поднося к шлему сверкающее навершие меча и ощущая, как стальной колпак начинает мелко вибрировать – похоже, от ужаса. – В общем, так, друг мой, давай договоримся. Ты защищаешь мою башню, настроение создаешь, усталость снимаешь. А я не позволяю своему мечу расплавить тебя и засосать в себя, как стакан газировки. По ходу, ты сам понимаешь, что ему это раз плюнуть.

Шлем понимал. Это я почувствовал, и не только оттого, что его трясло в лихорадке. Мысль в голову пришла чужая, беззвучная, но понятная:

«Не надо!»

– Ладно, – сказал я, убирая рукоять меча подальше. – Я ж не зверь, в отличие от некоторых, убивать не люблю, просто приходится: жизнь такая. И запугивать тоже. Послужи мне нормально, а я обещаю тебя отпустить, лишь только отпадет надобность прикрывать макушку. Кормежка с меня, это тоже гарантирую. Всяко лучше, чем годами лежать на одном месте, поджидая добычу. Договорились?

«Договорились», – прошелестело в голове. И снова мягко так ремешком по шее – шварк. Ну, вот и ладушки, вот и хорошо. Стало быть, поладили с прессом – давителем голов.

– Кстати, может, так тебя и назвать – Пресс? – поинтересовался я, застегивая подбородочный ремень. – Что скажешь?

Шлем ничего не сказал – ему было все равно.

Он хотел есть.

Давно.

Очень давно…

Несколько лет назад он высосал из дружинника все мысли, выдавил боль, эмоции, крики, стоны, энергию жизни, и этого хватило надолго. Но любые запасы рано или поздно заканчиваются. И сейчас шлем тупо хотел жрать. Как и я, кстати. Глупо осуждать тех, кто убивает ради того, чтобы покушать. Мы, люди, делаем это каждый день либо платим другим убийцам за трупы, которые потом съедаем. Животных ли, растений – какая разница?

Так что я не осуждал шлем за попытку раздавить мою голову. Он такой же, как и я, как и все мы. Это не плохо и не хорошо. Смерть одного – жизнь для другого. Так было и так будет всегда, хотим мы этого или нет.

Когда идешь один по лесу, самое время пофилософствовать, умные мысли погонять в голове, которую чудом не раздавило разумным головным убором. Я вообще заметил, что тут, в Древней Руси, с аномальными моментами было даже покруче, чем в Чернобыльской Зоне моего времени. Потом, через тысячу лет, всю эту жуть назовут сказками, былинами, эпосом – то есть выдумками для детей и собирателей фольклора. А на самом деле нашим пращурам приходилось жить рядом со всеми этими аномалиями, воспринимая их так же, как мы сегодня воспринимаем то, что предки сочли бы чудесами, – автомобили, самолеты, смартфоны и так далее. Каждому времени – свои аномалии, природные ли, технические ли…

И, по ходу, я как раз на еще одну природную нарвался.

Лес расступился, и я вышел к неширокой реке. С виду обычной, но изрядно вонючей. Тащило от нее гнилью, серой, гарью и еще какой-то тошнотворной мерзостью, от которой пустой желудок дернулся предупредительно – мол, ближе к этой речке не подходи, хозяин, а то желчью блевану.

Но у меня выхода не было. Я шел четко на север, и обходить вонючую реку – совсем не вариант. Хрен ее знает, на сколько она тянется. Значит, придется форсировать ее напрямую – тем более, что вон там, правее, кажется, брод должен быть, так как камыши прям из воды растут. Правда, странные какие-то камыши, со стальным отливом, словно из железа выкованы. И берега у реки странные. Черные, будто обожженные огнем.

Я закрыл нос рукавом, пропахшим по́том, – но уж лучше собственную вонючую подкольчужную рубаху нюхать, чем столь едкие миазмы, которыми тащило от речки. Которую я решил взять с наскока, то есть – тупо перебежать брод.

И рванул было вперед…

Но тут же тормознул, не добежав до берега метров пяти. Потому что от реки дохнуло не прохладой, как того можно было ожидать, а жаром.

Знакомым.

Так тащит от аномалии «жара», довольно часто встречающейся в Чернобыльской Зоне моего времени. Сделаешь шаг в эту теплынь – и сразу превратишься в живой факел. Само собой, временно живой, который очень быстро превратится в скрюченную головешку.

Я их несколько на берегу заметил, головешек этих, которых на фоне черных, выгоревших берегов не сразу и разглядишь.

Трупы.

Животных, что пришли на водопой.

И людей, коим доступный брод приглянулся, – по обеим его сторонам таких кривых головешек было больше всего. И рядом с ними либо прямо на них лежали куски оплавленного металла – не иначе, оружие и броня, сожженные неистовым огнем.

Проблема, однако…

Я поднял руку почесать в затылке, вместо этого поскреб ногтями кольчужную бармицу шлема. Блин, все время забываю, в каком я времени…

– Что, сынок, хочешь перейти реку Смородину?

Я удивленно обернулся на голос.

Готов поклясться, что секунду назад позади никого не было. Слух у меня отменный, отточенный Зоной, и любые шаги, даже самые легкие, я бы непременно расслышал.

Но ничего такого не было. Тем не менее позади меня стоял горбатый старичок, довольно безобидный с виду. Росточку метра полтора, одет в лохмотья, ноги кривые, в руке посох – грубо обтесанная палка. Борода седая до земли, на конце ее мусор прилип: листья сухие, хвоя пожелтевшая, какие-то веточки. Видать, по земле волочилась, когда дед по лесу гулял – как только не наступил на нее?

А над бородой – глаза. Умные, пронизывающие, взгляд цепкий, будто старик сквозь тебя глядит и всю твою требуху видит.

– А… почему Смородина? – спросил я, от неожиданности не найдя что сказать. – Почему не Брусника, например? Или Ежевика.

Дед хихикнул, при этом мне показалось, что в кустах справа и слева от него тоже кто-то засмеялся в унисон. Впрочем, наверное, это просто померещилось от недосыпа и переутомления.

– Сразу видать, что ты не из местных, – отсмеявшись, произнес старик. – Смердит она больно отвратно, оттого и Смородина. Хотя некоторые считают, что слишком много тупых смердов в ней смертушку свою нашли. Таких вот шибко самоуверенных, вроде тебя. Отсюда и название.

Я нахмурился.

– Ты, дед, говори, да не заговаривайся, – сказал я. – И скажи спасибо, что я старость уважаю, а то б твои слова непочтительные я уже тебе в глотку твоим же посохом забил.

– Ух, какой страшный богатырь! – хмыкнул старик. – Ладно, ладно, не серчай. Думаю, мы можем помочь друг другу. Мне тоже на тот берег надо. Только ежели я со своим ростом через брод пойду, то утону как пить дать – там мне вода как раз по макушку будет. Поможешь?

– На руках тебя перенести, что ли? – удивился я.

– Да, чай, не невеста, на руках меня носить, – хихикнул дед. – На шею себе посади, я легонький. Со мной не сгоришь. А без меня одни головешки от тебя и останутся.