Коллекционер - Фаулз Джон Роберт - Страница 54
- Предыдущая
- 54/81
- Следующая
– Неужели это тебя шокирует? – спросила она. – Да брось ты. Он сейчас вернется. Вышел за…
А я уже не слышала, за чем он там вышел: бросилась прочь.
По-настоящему я до сих пор не пыталась анализировать, что меня так рассердило, так шокировало, отчего мне было так больно. И Дональд, и Пирс, и Дэйвид, буквально все знают, что в Лондоне она ведет себя точно так, как раньше в Стокгольме. Она и сама мне говорила, и все они тоже. А Ч. В. ведь очень четко объяснил мне, каков он сам.
Думаю, дело не просто в ревности. Как мог такой человек, как Ч.В., сблизиться с ней – такой практичной, неглубокой, такой фальшивой и распущенной. Впрочем, какой резон был ему со мной считаться? Вовсе никакого.
Он старше меня на двадцать один год. Всего на девять лет младше П.
Потом, очень долго, я испытывала отвращение не к Ч.В., а к себе самой. К своей собственной узколобости. Заставляла себя встречаться с Туанеттой, слушать ее болтовню. Она вовсе не хвасталась, не торжествовала. Наверное, Ч. В. запретил ей.
После того, как мы у Ч. В. были втроем, на следующий день она пошла к нему, будто бы извиниться. И (по ее словам) «так уж вышло».
Мне было завидно. Глядя на них, я чувствовала себя просто старухой. А они вели себя, как расшалившиеся дети. Радовались, что у них есть тайна. Веселились. А я вдруг испугалась: может быть, я – фригидна? Перестала видеться с Ч. В. Просто не могла его видеть. В конце концов, примерно через неделю, он позвонил мне домой, к Кэролайн. Разговаривал обычным тоном, вовсе не виноватым. Я сказала, что ужасно занята, просто не выберу времени его повидать. Нет, и сегодня вечером не смогу зайти.
Если бы он настаивал, я бы продолжала отказываться. Но он уже готов был повесить трубку, и я сказала, что зайду завтра. Мне так хотелось, чтобы он увидел – я обижена. Невозможно выглядеть обиженной по телефону.
А Кэролайн сказала:
– Мне кажется, ты слишком часто с ним видишься.
Я ответила, у него роман с этой девушкой из Швеции.
Мы с ней даже побеседовали на эту тему. Я была ужасно объективна. Я его защищала. Но – когда отправилась спать – долго про себя обвиняла его во всех смертных грехах. Не могла остановиться.
На следующий день он сразу же спросил (без всякого притворства):
– Она что, наговорила вам гадостей?
Я ответила, совсем нет. И добавила, будто мне все равно, с чего бы вдруг?
Он улыбнулся. Будто хотел сказать, знаю, знаю, каково тебе сейчас. И мне захотелось дать ему пощечину. Я не могла больше делать вид, что мне все равно. И от этого чувствовала себя еще хуже.
А он сказал:
– Все мужчины – подлецы.
Я ответила, подлее всего, что они способны улыбаться, признаваясь в этом.
– Вы правы, – сказал он. И замолчал. Надолго. Я пожалела, что пришла. Что не могу вычеркнуть его из своей жизни. Взглянула на дверь в спальню. Она была приоткрыта, и можно было видеть изножье кровати.
Потом сказала, просто я еще не умею делить свою жизнь, как вагон – на купе. В одном купе то, в другом – это. Вот и все.
– Миранда, послушайте. Эти долгие двадцать лет, что нас разделяют… Я лучше знаю жизнь, я прожил дольше и больше предавал и больше видел людей, которых предал кто-то другой. Вы же полны светлых идеалов. Так и должно быть – возраст у вас такой. Вам кажется, что раз я способен иногда различить, что в искусстве тривиально, а что существенно, значит, я должен быть преисполнен добродетелей. Но это не так. Да я и не стремлюсь быть добродетельным. Вас влечет ко мне (если и в самом деле влечет) моя откровенность. И опыт. А вовсе не мои прекрасные качества. Их нет. И может быть, в том, что касается этики, морали, я даже моложе вас. Вы понимаете, что я хочу сказать?
Он говорил именно то, что я чувствовала, но не могла сформулировать. Я закостенела, а он сохранил гибкость, но ведь должно было быть совсем наоборот. И вина тут была только моя, моя собственная, я не могла не думать о том, что он пригласил меня на концерт, а потом вернулся сюда, к ней. Я вспоминала случаи, когда звонила у его двери и никто не откликался. Теперь я понимаю, это была самая настоящая ревность, но тогда мне все это казалось предательством, отказом от собственных принципов. (Я и сейчас ни в чем не уверена, все в голове перемешалось, не могу здраво рассуждать.) Я сказала, очень хочется послушать ту индийскую пластинку. (Не могла же я сказать – я вас прощаю.) Послушали пластинку. Потом играли в шахматы. И он выиграл. И ни слова о Туанетте. Только уже потом на лестнице, когда я уходила, он сказал:
– С этим покончено.
Я ничего не ответила.
– Она просто развлекалась. И все.
Но все уже было не так, как раньше. Словно мы заключили перемирие. Мы еще несколько раз виделись, но больше не оставались вдвоем. Я написала ему из Испании два письма, и он ответил открыткой. Потом я как-то виделась с ним в начале октября. Но про это я напишу в другой раз. И еще напишу про странный разговор с этой Нильсен.
Вот что еще Туанетта рассказывала. Он говорил ей про сыновей. И мне так его стало жалко. Как они его просили не приезжать к ним в эту их пижонскую частную школу, а встречаться с ними в городе. Стеснялись, не хотели, чтобы его в этой школе видели. Как Роберт, (он теперь в колледже в Мальборо [55] ) разговаривает с ним свысока.
Со мной он об этом никогда не говорил. Может быть, в глубине души он считает, что и я из этих. Добродетельная мещаночка, резонерствующая тупица из частного пансиона.
(Вечер.) Сегодня опять пыталась по памяти сделать карандашный портрет Ч.В. Безнадежно.
После ужина К. сидел у меня и читал «Над пропастью во ржи». Несколько раз – думая, что я не вижу, – проверял, сколько еще ему страниц надо прочесть.
Читает, только чтобы показать мне, как он старается.
Сегодня проходила мимо парадной двери (после ванны) и говорю ему: «Ну, благодарю вас за чудесный вечер, мне пора. Всего вам хорошего». И дернула дверь. Конечно, заперта на все замки. «Не открывается, видно, заело», – говорю. Он даже не улыбнулся. Стоял и смотрел. Я сказала: «Шучу, конечно». – «Я понял», – говорит. Странно – я почувствовала себя полной идиоткой. Просто потому, что он не улыбнулся.
- Предыдущая
- 54/81
- Следующая
