Загадочная пленница Карибов - Серно Вольф - Страница 5

— Зачем ты убил массу? — спросила она и сама не узнала свой голос. — Я убью тебя.

В лице чернокожего, которое до сих пор все еще хранило выражение отчаянной решимости, произошло какое-то изменение. Он выпучил глаза и тут же отступил на шаг.

— Я убью тебя, — повторила Арлетта и поняла, что никогда в жизни не сможет этого сделать.

Великан снова отступил. Не соображая, что делает, она пошла на него и остановилась с другой стороны кровати.

Внезапно ей послышались всхлипывания, которые долетали до ее слуха откуда-то снизу и явно не могли исходить от чернокожего. Арлетта опустила глаза и увидела ногу. Черную ногу негритянки, погребенной под тяжелым телом Томаса. Снова раздался всхлип. Это был плач, который изо дня в день тысячекратно разносится по грешной земле и который каждая женщина узнает подсознательно, — рыдание своей изнасилованной сестры.

Арлетта и хотела бы помочь несчастной выбраться, да не знала, как. Если она попробует сдвинуть труп, ей понадобятся обе руки, то есть придется выпустить пистолет. Нет, об этом не могло быть и речи. Она застыла в нерешительности.

Спустя вечность чернокожий вроде бы обрел присутствие духа. Он сделал шаг вперед и залопотал что-то непонятное.

— Стой, где стоишь! — Арлетта направила дуло в его голову, тот снова отскочил. — Кажется, я начинаю понимать, почему ты убил массу. Наверное, эта женщина твоя жена или подруга. И все-таки тебя за это повесят. — Теперь она знала, что ей делать. Она чуть-чуть отступила, пятясь спиной к двери и не выпуская исполина из поля зрения. — Но женщину мне действительно жаль. Давай, подними массу и убери труп с ее тела.

Ей пришлось несколько раз пояснить жестами свои слова, наконец великан понимающе кивнул. Он подхватил Томаса под мышки и развернул его. Безжизненное тело выскользнуло у него из рук и, как мешок, рухнуло с кровати. Арлетта заметила, что пенис Томаса все еще торчал в возбужденном состоянии. Ей стало мерзко. Прочь! Скорее прочь от этого ужасного места! Она резко развернулась и вздрогнула всем телом: у нее на глазах со страшным грохотом, круша все на мелкие кусочки, в дверь вгрызались боевые топоры.

Черт подери, уже так поздно? Должен признаться, что не вполне могу совладать с небольшим чувством голода.

Харви Блоссэм был маленький человечек с пергаментной кожей лица, глядя на которую сразу становилось ясно, что ему нечасто приходится иметь дело с дневным светом. Его руки — он имел обыкновение яростно жестикулировать при разговоре — были костлявыми, лицо — морщинистым, а голова — почти лысой. Блоссэму было сорок три года, и большую часть этих лет он провел личным слугой высокочтимого Джона Банестера — лиценциата Оксфорда, профессора в Лондоне и кирургика ее величества королевы Англии Елизаветы I.

Этим хмурым утром, когда туман снова окутывал берега Темзы, Харви осторожно приближался к двери в святая святых своего господина. Ему было известно, что Банестер имел склонность к дурным манерам, когда его беспокоили в рабочем кабинете, особенно если к тому же чувствовал недомогание. Слуга постучал и, не дожидаясь ответа, вошел.

— Сэр, позвольте доложить… — начал он и тут же смолк.

Слишком непривычной была открывшаяся его глазам картина. Посередине помещения, подобно каменной, глыбе восседал Банестер под огромной шалью, которая укутывала его целиком. В этой глыбе под покровом вырисовывались только широко расставленные на рабочем столе локти. Ни малейшее движение не выдавало, теплится ли еще жизнь в обломке скалы, разве что нечленораздельные звуки, доносящиеся из-под шали, свидетельствовали об этом.

— В чем дело, Харви? — прогнусавил голос, который звучал так, будто его обладателю зажали нос.

Банестер откинул шаль. Колеблющиеся ингаляционные пары, поднимаясь из большой миски, повисли в воздухе. Они обволакивали распаренное лицо, которое сейчас походило на лягушку-быка. Сомнений быть не могло: профессор тяжело простужен.

— Сэр, позвольте вам доложить, что испытуемый только что прибыл и находится в экзаменационном зале, где господа из Collegium medicum[3] уже ожидают вас. — Слуга неопределенно указал рукой на что-то позади себя, чтобы продолжить с трагическим жестом: — О сэр, упаси господи мою бедную душу! Если бы я только догадывался, в каком плохом вы сегодня состоянии, я бы…

— Ладно, ладно, перестань ломать комедию! — Банестер встал, с некоторым усилием выпутался из шали и шагнул к двери. Вообще-то, когда простуда не сокрушала его дух, он был человеком дружелюбного душевного склада. Ясный ум, острый взгляд маленьких глазок, в которых то и дело вспыхивал запал хорошего юмора, — Банестеру было к сорока, и, несмотря на свой относительно молодой возраст, он уже добился значительных успехов на ниве хирургии. Между прочим, еще двадцатитрехлетним, при высадке в Гавре, — тогда он служил в английском флоте. В Лондоне, этом рассаднике болтунов и выскочек, Банестер уже многие годы был известен своими делами, и не только в адмиралтействе или в военно-морском флоте, но и в госпитале святого Варфоломея и в других лечебницах — репутация, которая побудила даже королеву предать свое здоровье в его искусные руки.

— Мне и в самом деле неможется, Харви. Что у нас сегодня на дворе? Седьмое октября и не меньше чем 1577 лет от Рождества нашего Спасителя, а медицина до сих пор не нашла средства от такого смехотворного явления, как насморк! И все-таки об отмене экзамена не может быть и речи, тем более, как ты сказал, Клауэс и Вудхолл уже прибыли. Знаю, знаю, обоим уже не терпится снять стружку с наших претендентов!

Банестер остановился, чтобы проверить, надлежащим ли образом сидит платье. Щеголем он не был, но опрятному внешнему виду придавал большое значение. В этот день по старой привычке он оделся в пышные панталоны матроса английского флота, которые заканчивались под коленом узкой манжетой. К ним — белая рубашка с кружевным воротником, жилет, камзол и туфли с серебряными пряжками. Все было пошито из прекрасной материи и сидело отлично. Белая рубашка с кружевами на фоне блестящего черного смотрелась особенно ослепительно.

Харви поднял руки, как будто хотел успокоить бушующие волны.

— О сэр, с вашего позволения, сегодня у нас, как я уже смел заметить, только один испытуемый. Его имя… кажется, Витус. А дальше не помню.

— Точно, теперь и я припоминаю. Витус из Кампо… Ну, в общем, Кампо-Как-То-Там. Видишь, и я не запомнил. Проклятый катар еще лишит меня рассудка!

Наряду со своим несомненным талантом и трудолюбием, профессор обладал еще одним похвальным качеством: он умел признавать свои ошибки и слабости.

Он повернулся и зашагал к своему рабочему столу, на котором возле миски с составом для ингаляции и стопок бумаг лежало письмо, написанное каллиграфической готикой. Послание доставили девять недель назад, оно было датировано вторым августа, и его отправителем был цистерцианский монах по имени Томас. Банестер взял письмо и еще раз пробежался по его содержанию. После многочисленных страниц, на которых отправитель, тоже врач, заверял его в своем совершеннейшем почтении, а также подробно описывал монастырь Камподиос, который находится на севере Испании, отец Томас добрался-таки до того, ради чего, собственно, и было написано письмо: