Загадочная пленница Карибов - Серно Вольф - Страница 45

— Жарко, как между ног у девственницы, которая блудит ссс…

Следующий приступ заставил его замолчать. Он так ослабел, что безвольно висел на веревке с опущенной на грудь головой.

— Развяжите его, — приказал Витус. — Он болен. Я дам ему воды.

Позже, когда друзья снова сидели на корме, Магистр спросил:

— Думаешь, у Фрегглза что-то серьезное? Что-то, что стало причиной его безумия? Ну говори же!

— Боюсь, что у него черная рвота.

На следующий день кожа Фрегглза приобрела отчетливо желтый цвет, к тому же разбухла наподобие жабьей. Его мучили тяжелые головные боли и боли в спине, то и дело его рвало. А поскольку его желудок уже давно был пуст, шла только темная желчь. Он быстро угасал.

Медикаментов не было, и лечение было невозможно. Витус мог давать ему только воду, маленькими порциями по многу раз на дню, что хоть как-то облегчало плачевное состояние больного.

Через сутки Фреггз впал в горячечный бред, с закрытыми глазами бормотал бессвязные речи, не раз пытался заводить зловещее непотребство о девственнице и сатане, но закончить этот вздор у него не хватало сил, чему, честно говоря, все на борту были рады.

Двадцать четыре часа спустя он был уже настолько слаб, что едва мог дышать. А на следующий день умер.

Брат Амброзиус — уж никак не друг умершему! — собрался с духом, попросил у Господа прощения, что так мало имеет сочувствия к судьбе усопшего, и помолился:

Господь — пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться: Он покоит меня на злачных пажитях и водит меня к водам тихим, подкрепляет душу мою, направляет меня на стези правды ради имени Своего. Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох — они успокаивают меня… Амен!

Он не до конца прочитал двадцать второй псалом Давида, потому что необычайно плохо чувствовал себя в тот день. Лоб его был в жару, и ему пришлось сесть, после того как закончил молитву.

То же творилось и с Брайдом, и с Коротышкой, которых тошнило и кружилась голова.

Витус также чувствовал, как тупая боль поселилась в затылке. Сначала он не хотел этого признавать и говорил себе, что все это лишь последствия удара — шишка по-прежнему украшала его голову, — но вскоре вынужден был признаться, что обманывает себя и что он так же заразился черной рвотой, как и все остальные.

Его трясла лихорадка, когда он держал журнал на ветру, для того чтобы высохли чернила. Потом захлопнул его и запер в шкап вместе с чернильницей и пером. Он с трудом владел собой, руки дрожали, его то знобило, то бросало в жар. Черная рвота! Кроме него, Амброзиуса, Брайда и Коротышки явные признаки заразной болезни были и у штурмана О’Могрейна, и у Бентри. И все-таки отважный О’Могрейн в одиночку продолжал вести «Альбатрос» правильным курсом. Странно, что Хьюитт и обе девушки были по-прежнему здоровы. Они что, заговорены от заразы? Правда, бытовало мнение, что раз переболевший черной рвотой, больше ею не заражался. Говорили еще, что она переносится комарами. Комарами? Но откуда, Боже всемогущий, взяться комарам на просторах открытого океана, где не видно даже вездесущих чаек?

Комары? Нет. Но, может быть, их личинки?

Его колотило. И не только из-за лихорадочных мыслей, но и потому, что ему вдруг стало страшно холодно.

Из личинок появляются комары. На всем белом свете, лишь бы было достаточно тепло. А личинки могли путешествовать вместе со шлюпкой. Или на двери, которая служила Хьюитту плотом…. Он взял себе на заметку при следующем удобном случае расспросить Хьюитта и девушек, не переболели ли они однажды желтой лихорадкой. Сейчас же его зубы выбивали барабанную дробь, а тело тряслось от пят и до макушки. Но он не имеет права болеть. Он же врач! Врач, который не может исцелить себя сам, ломаного гроша не стоит! Как он сможет помочь друзьям и товарищам, если сам будет лежать пластом? Смешно! Сейчас, сейчас он им поможет, только приляжет на минутку под теплый такелаж на дне шлюпки, только на минутку! На минутку…

— Эй, Хьюитт, не можешь рулить чуть поровнее? Чё, думаешь, суп сам по себе держится в миске?

— Прости, Феба, не получается. Но зато мы идем сейчас верным курсом, на запад, прямо на запад!

— Да? Ну ладно, видно, дело в волнах. Сегодня такие волны и ветер дует, как ошалелый. Но главное, что мы идем вперед, на запад, да, это главное, а, Филлис?

— Да-да, главное.

— Брайд скоро помрет, голову даю на отсечение, если это не так!

Филлис ничего не сказала.

— Да и другие на ладан дышат. — Феба с остервенением мешала суп. — Особо плох О’Могрейн. Его опять кидает то в жар, то в холод и снова вывернуло наизнанку. И это продолжается неделю, целую неделю! Он прям весь истаял. Я так боюсь за него! — Она попробовала свою бурду. — Хм, а ничего! Чуток хлеба и бобов в размазню капитана… А главное, последние капли пресной воды и вот вам то, что, может быть, не самое изысканное блюдо для дам, но тоже ничего… совсем ничего… Боже, надеюсь, это им поможет!

Филлис испуганно кивнула.

— Суп должен быть горячим, Филлис, понимаешь, горячим! А то нет Пользы… Подложи дров, но сухих, слышишь, сухих!

Филлис послушно добавила на жаровню щепы и чурок. Их тут же облизали языки огня. Затрещало, зашипело, задымилось.

— Варить суп в бадье, а, Филлис, в бадье! Ни одному мужику не пришло бы такое в голову, уж можешь мне поверить…

Утром этого дня Феба споткнулась о деревянную бадью, валявшуюся возле больных.

— Чума тебя забери! — выругалась она, потирая ушибленный палец. — Полетишь у меня за борт!

Она схватила обидчицу и размахнулась, но, увидев обитое железом дно, остановилась. Ей в голову пришла идея:

— Будь я неладна, ведь из этой лоханки выйдет чертовски хороший котелок!

Щепа никак не хотела приниматься. Филлис пошебуршила щепкой аж до самого дна и беспомощно пожала плечами.

— Пусти-ка! — Феба сняла всю щепу и принялась усердно раздувать угли. — Видишь, вот так надо. Огню нужен воздух, понимаешь, воздух…