Крейсер Его Величества «Улисс» - Маклин Алистер - Страница 7

• Предыдущая
• 7/20
• Следующая

Ричарду Вэллери неприятна была и война. Более того, она всегда была ему ненавистна, и он проклял день, когда война оторвала его от отставного уюта и комфорта. Во всяком случае, сам он говорил, что его оторвали. Лишь Тиндаллу было известно, что 1 сентября 1939 года он добровольно предложил свои услуги адмиралтейству и их охотно приняли.

И все же войну он ненавидел. Не потому, что она мешала Вэллери воздавать дань давнишним привязанностям – музыке и литературе (он был большим знатоком по этой части); не потому даже, что она постоянно оскорбляла его эстетические чувства, его представления о справедливости и целесообразности. Он ненавидел ее потому, что был глубоко набожен; потому, что ему больно было видеть, как люди превращаются в лютых зверей; потому, что он считал жизнь тяжким бременем и без тех страданий и лишений, которые приносит с собой война; но главным образом потому, что он ясно представлял всю нелепость и бессмысленность войны, этого порождения воспаленного безумием мозга, войны, которая ничего не решает, ничего не доказывает, кроме древней, как мир, истины, что господь Бог всегда на стороне более многочисленных легионов.

Но существуют вещи, которые волей-неволей нужно делать. Вэллери было совершенно ясно, что война эта – и его война. Поэтому-то он снова пошел служить на флот. По мере того, как шли тяжкие годы войны, он старел, худел, становился все добрее и терпимее к людям, которых он все больше понимал.

Таких, как Вэллери, не сыскать было среди других командиров кораблей британского флота, да и вообще среди смертных.

Никто на свете не мог сравниться с Ричардом Вэллери своим великодушием, своим смирением. Но подобная мысль никогда не приходила ему в голову, что доказывало величие этого прекрасного человека.

Он вздохнул. В эту минуту его заботило одно – что сказать Ральстону. Но тот заговорил первым.

– Не беспокойтесь, сэр. – Голос юноши звучал монотонно и спокойно, лицо его было неподвижно. – Я все знаю. Командир минно-торпедной части меня оповестил.

– Слова бесполезны, Ральстон, – откашлялся Вэллери. – И совершенно излишни. Ваш младший брат... и ваша семья. Их больше нет. Мне очень жаль, мой мальчик, ужасно жаль. – Он взглянул в бесстрастное лицо молодого моряка и невольно усмехнулся. – Или вы полагаете, что все это – одни слова? Некая формальность, так сказать, официальное соболезнование?

К удивлению командира, лицо Ральстона чуть осветилось улыбкой.

– Нет, сэр, я так не думаю. Я понимаю ваши чувства. Видите ли, мой отец... Он тоже командует судном. Он говорил мне, что в подобных случаях испытывает то же самое.

Вэллери изумленно взглянул на него:

– Ваш отец, Ральстон? Вы говорите...

– Да, сэр.

Вэллери готов был поклясться, что в голубых глазах юноши, сидевшего напротив него, – спокойных, невозмутимых, – сверкнула искорка смеха.

– Он служит в торговом флоте, сэр... Капитан танкера водоизмещением шестнадцать тысяч тонн. – Вэллери ничего не ответил. Ральстон продолжал:

– Я по поводу Билли, моего младшего брата, сэр – тут виноват только я один – это я просил перевести его на наш корабль. Все из-за меня произошло.

Худые смуглые руки Ральстона комкали форменную фуражку. Насколько хуже будет ему, думал Вэллери, когда острота этой двойной потери несколько сгладится, когда бедный юноша начнет воспринимать действительность и осознает, что с ним случилось.

– Послушайте, мой мальчик. Думаю, вам нужно отдохнуть несколько дней, в себя прийти.

«Господи, какие пустые, ненужные слова я говорю», – подумал Вэллери.

– В канцелярии выписывают вам отпускной билет, – продолжал он.

– Куда выписывается билет, сэр? – Фуражка в руках Ральстона превратилась в бесформенный ком. – В Кройдон?

– Разумеется... Куда же еще... – Поняв, какую бестактность он невольно допустил, Вэллери замер на полуслове.

– Простите меня, дружок. Надо же такую глупость сморозить!

– Не отсылайте меня, сэр, – негромко попросил Ральстон. – Понимаю, это звучит... сентиментально, но это правда... Мне некуда ехать. Мой дом здесь, на «Улиссе». Тут я постоянно чем-то занят, тут я работаю, сплю... Ни о чем не надо говорить. Я могу что-то делать...

Самообладание его было лишь тонкой, непрочной оболочкой, скрывавшей боль и отчаяние.

– Здесь я смогу отплатить им за все, – торопливо продолжал Ральстон. – Как, например, сегодня, когда я вставлял в заряд взрыватель, у меня было такое ощущение... Очень вам благодарен, сэр... У меня нет слов объяснять, что я испытывал...

Вэллери все понял. Он почувствовал печаль, усталость, собственную беспомощность. Что мог он предложить бедному юноше взамен его ненависти, этого естественного чувства, поглощавшего все его существо? Ничего. Он это знал. Ничего такого, за что бы его Ральстон не презирал, над чем бы не смеялся. Да и не время теперь для проповедей. Он тяжело вздохнул.

– Разумеется, вы можете остаться, Ральстон. Спуститесь в канцелярию корабельной полиции, пусть порвут ваш отпускной билет. Если я могу быть вам чем-то полезен...

– Понимаю, сэр. Очень вам благодарен. Доброй ночи, сэр.

– Доброй ночи, дружок. Дверь неслышно закрылась.

– Задраить водонепроницаемые двери и иллюминаторы. По местам стоять, с якоря сниматься, – раздался в динамиках металлический голос.

И отовсюду на этот зов выходили люди. Пронизываемые ледяным северным ветром, бранясь на чем свет стоит, они дрожали от холода. Валил густой снег, забиравшийся за воротник и в обшлага, окоченевшие руки прилипали к стылым тросам и металлическим деталям. Люди устали: погрузка горючего, продовольствия и боеприпасов настолько затянулась, что захватила добрую половину средней вахты. Мало кому из членов экипажа удалось поспать больше трех часов.

Моряки были все еще озлоблены, глядели на офицеров волком. Правда, приказы по-прежнему выполнялись – так работает хорошо отлаженный механизм, но повиновение было неохотным, под внешним послушанием тлела ненависть.

Однако офицеры и старшины умело распоряжались подчиненными: командир корабля настаивал на вежливом обращении с матросами.

Странное дело, раздражение команды достигло своего апогея вовсе не тогда, когда «Кемберленд» убрался восвояси. Произошло это накануне вечером, когда по трансляции было сделано оповещение: «Почту сдать до 20.00». Какая там к черту почта! Те, кто отработал сутки подряд без всякой передышки, спали мертвецким сном, у остальных же не было даже желания подумать о письме. Старший матрос Дойл, старшина второго кубрика, ветеран с тремя шевронами (тринадцать лет нераскрытых преступлений, как скромно объяснил он появление нашивок, полученных за безупречную службу), выразил свое отношение к этому приказу следующим образом: «Будь моя старушка одновременно Еленой Прекрасной и Джейн Рассел, а вы, олухи, видели, что у меня за красотка, я не послал бы ей и вшивой открытки».

С этими словами он достал с полки свою койку, подвесил ее прямо над горячей трубой (почему не воспользоваться своими привилегиями?) и две минуты спустя спал как убитый. Его примеру последовала вся вахта до единого. Мешок с почтой был отправлен на берег почти пустой...

Ровно в шесть ноль-ноль, ни минутой позже, «Улисс» отдал швартовы и малым ходом двинулся к проходу в боновых заграждениях. В серых сумерках, пробивавшихся сквозь низкие свинцовые облака, едва различимый среди густых хлопьев снега корабль, словно привидение, скользил по рейду.

Но даже в редкие паузы между снежными зарядами крейсер было трудно разглядеть. Казалось, что он невесом: так расплывчат, нечеток был его силуэт. В нем было что-то эфемерное, воздушное. Это, конечно, была иллюзия, но иллюзия, хорошо сочетавшаяся с легендой. Хотя Улисс и прожил недолгую жизнь, он успел стать легендой, В нем души не чаяли торговые моряки, которые несли трудную службу в северных морях, те, кто ходил из Сент-Джона в Архангельск, от Шетлендских островов до Як-Майена, от Гренландии до заброшенных на край света портов Шпицбергена. Повсюду, где возникала опасность, где подстерегала смерть, там, словно призрак, появлялся «Улисс».

• Предыдущая
• 7/20
• Следующая