Сквозняк из прошлого - Набоков Владимир Владимирович - Страница 18

Теперь в этом горном округе к услугам туристов было несколько дополнительных маршрутов и подъемников, а также новое шоссе от Витта до станции канатной дороги, к которой Арманда и ее приятели обычно поднимались пешком. В свое время Хью внимательно изучил публичную карту местности, большую Carte du Tendre^[42] – или Карту Терзаний, развернутую на уличном щите возле почтовой конторы. Если бы он захотел сейчас со всеми удобствами добраться до ледниковых склонов, он мог бы воспользоваться новым автобусом, ходившим от Витта до Драконитовой станции канатной дороги. Он, однако, хотел это сделать старым изнурительным способом и пройти по пути наверх через незабвенный лес. Он надеялся, что драконитовая гондола оправдает ожидания памяти: тесная кабина с двумя скамейками, обращенными друг к другу. Она поднималась вверх, держась приблизительно в двадцати ярдах от полосы дернистого склона в просеке между елями и кустами ольхи. Каждые тридцать секунд или около того она с внезапным дребезгом и встряской натыкалась на опору, но в остальном скользила с достоинством.

Память Хью соединила в один путь несколько лесных троп и проселочных дорог, которые вели к первому трудному этапу восхождения, а именно к нагромождению валунов и зарослям рододендронов, через которые нужно было продираться наверх, чтобы достичь канатной дороги. Неудивительно, что он вскоре сбился с пути.

Его память тем временем продолжала держаться своего собственного направления. Опять он тяжело дышал, следуя за ее безжалостным курсом. Опять она дразнила Жака, красивого швейцарского юношу с лисьими рыжеватыми волосками на теле и мечтательными глазами. И опять она флиртовала с эклектичными близнецами-англичанами, которые называли лощины «Cool Wars», а гребни – «Ah Rates»^[43]. Хью, несмотря на свое прекрасное сложение, не обладал ни крепкими ногами, ни выносливыми легкими, чтобы угнаться за ними даже в памяти. И когда четверка ускорила темп восхождения и исчезла со своими жестокими ледорубами, мотками веревки и другими орудиями пыток (снаряжение, преувеличенное невежеством), он оперся на скалу и, глядя вниз, казалось, видел сквозь движущийся туман образование тех самых гор, по которым ступали его мучители, кристаллическая кора поднималась вместе с его сердцем со дна древнего моря. Впрочем, обычно его спутники настаивали на том, чтобы он прекращал брести за ними еще до того, как они выйдут из леса – унылой чащи из старых елей с крутыми грязными тропинками и зарослями мокрого иван-чая.

Теперь он взбирался все выше, пробираясь через этот лес, дыша так же тяжело, как и в прошлом, когда он не отставал от золотистого затылка Арманды или огромного рюкзака на голой мужской спине. Как и тогда, тесный носок правого ботинка вскоре содрал кусочек кожи на суставе третьего пальца, из-за чего там возник красный глазок, горевший теперь сквозь каждую истертую мысль. Наконец он выбрался из леса и достиг изрезанного скалами поля с сараем, который, как ему показалось, он вспомнил, но ручья, в котором он однажды вымыл ноги, и сломанного моста, внезапно перекинувшегося через пропасть времени в его сознании, нигде видно не было. Он двинулся дальше. Стало как будто немного светлее, но вскоре туча вновь накрыла солнце своей пятерней. Тропа привела к выпасным лугам. Он заметил большую белую бабочку, распростертую на камне. Прозрачные края ее бумажных на вид крыльев, испещренных черными крапинами и пятнами линялого багреца, имели неприятную гофрированную текстуру и слегка дрожали на безрадостном ветру. Хью не любил насекомых, а это казалось ему особенно отталкивающим. Тем не менее прилив необычного милосердия взял верх над его желанием раздавить бабочку слепой подошвой. Движимый смутным соображением, что она, вероятно, обессилена и голодна и была бы рада, если бы ее пересадили на ближайшую булавочную подушечку одного из тех небольших розовых цветов, он склонился к ней, но она с шелестом и шумным шорохом увернулась от его носового платка, неуклюже взмахнула крыльями, преодолевая земное притяжение, и энергично унеслась прочь.

Он подошел к указателю. До Ламмершпица сорок пять минут пути, до Римперштейна два с половиной часа. Нет, этот маршрут не ведет к глетчерной гондоле. Сообщенные указателем расстояния казались такими же смутными и унылыми, как бред.

За указателем вдоль тропы тянулись округлые серые валуны с пятнами черного мха и бледно-зеленого лишайника. Он посмотрел на облака, скрывавшие очертания далеких вершин или провисавшие между ними, как лишний жир на теле. Не стоило продолжать это одинокое восхождение. Пролегал ли хоть раз ее путь по этой тропе, отпечатался ли когда-нибудь замысловатый рисунок ее подошв на этой глине? Он осмотрел остатки одинокого пикника – яичную скорлупу, слущенную пальцами другого одинокого туриста, сидевшего здесь несколькими минутами ранее, и смятый пластиковый пакетик, который быстрые движения женских рук когда-то с помощью щипчиков наполнили колечками белых яблок, черным черносливом, орехами, изюмом и липкой мякотью сушеного банана – всем тем, что к этой минуте уже было усвоено. Серость дождя скоро поглотит все вокруг. Он почувствовал первый поцелуй на своей лысине и повернул обратно к лесу и своему вдовству.

Такие дни, как этот, дают зрению передохнуть и предоставляют больше свободы другим органам чувств. Земля и небо утратили все свои краски. Дождь либо шел, либо притворялся, что идет, либо дождя вовсе не было, и все же казалось, что он идет – в том смысле, который только некоторые старые северные диалекты могут выразить изустно или, скорее, не выразить, а как бы отразить призраком звука, издаваемого моросью в мареве благодарных розовых кустов. «Дождь идет в Виттенберге, но не в Виттгенштейне». Темноватая шутка в «Траляциях».

24

Прямое вмешательство в жизнь какой-нибудь персоны не входит в наши намеренья; с другой, траляционно говоря, стороны, судьба человека не является цепью предопределенных звеньев: у некоторых «будущих» событий больше шансов сбыться, чем у других, окей, но все они химеричны, и каждая причинно-следственная серия всегда только дело случая, даже если люнет уже сомкнулся на твоей шее и толпа кретинов затаила дыхание.

Ничего, кроме хаоса, не вышло бы, если бы одни из нас выступали за мистера X., а другие за мисс Джулию Мур, чьи увлечения далекими диктатурами обнаружили свое полное несоответствие интересам ее больного старого поклонника мистера (ныне лорда) X. Самое большее, что мы можем сделать, направляя своего фаворита по наилучшему пути, при обстоятельствах, не влекущих причинения вреда другим, это действовать подобно дуновению ветра и оказывать самое легкое, самое косвенное воздействие – стараясь, к примеру, вызвать сон, который, как мы надеемся, наш любимчик вспомнит как пророческий, если вероятное событие действительно произойдет. На печатной странице слова «вероятное» и «действительно» тоже следует, по крайней мере слегка, выделить курсивом, дабы указать на легкое дуновенье ветра, склоняющего эти образы (в двояком смысле слова – как буквенных знаков, так и персон). В сущности, мы зависим от курсива даже в большей мере, чем авторы детских книг с их лукавой затейливостью.

Человеческую жизнь можно сравнить с персоной, пляшущей вокруг самой себя во множестве форм и обличий: так в нашей первой книжке с картинками спящего мальчугана окружали овощи – зеленый огурец, синий баклажан, красная свекла, Картофель-père, Картофель-fils^[44], девчоночного вида спаржа и, о, множество других, их ronde^[45] кружится все быстрее и быстрее и постепенно образует из слившихся воедино цветов прозрачное кольцо вокруг мертвой персоны или планеты.

Еще одна вещь, от которой мы должны воздерживаться, – это объяснять необъяснимое. Люди научились жить с черным бременем, громадным ноющим горбом: предположением, что «реальность» может быть всего лишь «иллюзией». Было бы несравнимо ужаснее, если бы само осознание того, что вы сознаете сновидческую природу реальности, тоже было сном, врожденной галлюцинацией! Однако не следует упускать из вида, что не бывает миража без точки схода, точно так же, как не бывает озера без замкнутого круга надежной суши.