Сквозняк из прошлого - Набоков Владимир Владимирович - Страница 15

«Вот милое совпадение, – заметил Хью, – один из его персонажей, в довольно непристойном отрывке… кстати, как правильно – “Савойя” или “Савой”?»

«Что за совпадение?»

«Да, один его персонаж сверяется с “Мишленом” и говорит: от Кондома в Гаскони до Пусси в Савойе не ближний свет».

«“Савой” это отель, – сказала Арманда и дважды зевнула, сначала сжимая челюсти, потом открыто. – Не знаю, почему я так устала, – добавила она, – но я знаю, что вся эта зевота только мешает заснуть. Я, пожалуй, попробую сегодня свои новые пилюли».

«Постарайся представить себе, что скользишь на лыжах по очень гладкому склону. В молодости я мысленно играл в теннис, и это часто помогало, особенно если воображать новые, очень белые мячи».

Она еще немного посидела, погруженная в свои мысли, потом заложила страницу красной ленточкой и пошла на кухню за стаканом.

Хью любил читать гранки дважды: первый раз ради исправления недостатков текста, а второй – ради достоинств самого произведения. Он считал, что для дела в конечном счете лучше, чтобы зрительная проверка предшествовала умственному удовольствию. Сейчас он наслаждался второй стадией, и хотя уже не искал ошибок, все же не упускал шанса выправить пропущенный ляпсус – собственный или печатника. Он, кроме того, позволял себе с предельной скромностью помечать на полях второго экземпляра (предназначенного для автора) те места, в которых у него вызывали вопросы некоторые идиосинкразии стиля и орфографии, надеясь, что великий человек поймет, что под сомнение ставится не его гениальность, а грамматика.

После долгих совещаний с Филом было решено ничего не предпринимать по части возможных обвинений в диффамации, связанных с той откровенностью, с какой R. описал свою запутанную любовную жизнь. Он уже «однажды заплатил за это одиночеством и угрызениями совести и теперь готов был заплатить звонкой монетой любому дураку, которого его история могла бы задеть» (сокращенная и упрощенная цитата из его последнего письма). В длинной главе гораздо более непристойного характера (несмотря на высокопарный стиль), чем похабные речи модных писателей, которых он критиковал, R. изобразил мать и дочь, осыпающих своего молодого любовника впечатляющим ассортиментом ласок на горном уступе над живописной пропастью и в других, менее опасных местах. Хью не был знаком с миссис R. достаточно близко, чтобы оценить ее сходство с матроной из книги (отвисшая грудь, дряблые ляжки, медвежье урчанье во время совокупления и так далее), однако, судя по манерам и движениям, по придыханиям в речи, по многим другим чертам, которых ему самому не довелось узнать или отметить, но которые отвечали общей картине, дочерью несомненно была Джулия, хотя автор и сделал ее блондинкой и приглушил евразийский характер ее красоты. Хью читал с увлечением и вниманием, но сквозь прозрачность текстового потока он все еще правил гранки, как это пытаются делать некоторые из нас – исправляя опечатку, отмечая курсив, – его глаза и позвоночник (главный орган настоящего читателя) скорее сотрудничали, чем спорили друг с другом. Время от времени он задавался вопросом, что на самом деле означает та или иная фраза – на что именно намекает «римиформная» и как выглядит «балановая слива» – или ему следует исправить «б» на прописную и вставить «к» после «л»? Его домашний словарь был не столь проницателен, как громадный и потрепанный том, которым он пользовался в конторе, и теперь его ставили в тупик такие прелестные вещицы, как «все золото дерева кью» и «крапчатый небрис». Он поставил под сомнение среднюю часть в имени второстепенного персонажа – «Adam von Librikov», – поскольку немецкая частица фон («Адам фон Либриков»), казалось, спорила с остальным; или все сочетание было только лукавой перетасовкой букв? В конце концов он вычеркнул свой вопросительный знак, но зато восстановил «Правление Кн. Уда» в другом месте: менее притязательная корректор до него предположила, что здесь следует либо снять точку и дать второе и третье слово слитно, либо исправить на «кнут» – она была, как Арманда, русского происхождения.

Наш Пёрсон, наш читатель, не был уверен в том, что полностью принимает пышный и фальшивый стиль R., и все же в своих лучших проявлениях («серая радуга затравленной туманом луны») он был дьявольски сочным. Помимо этого Хью поймал себя на том, что пытается установить на основании вымышленных данных, в каком возрасте и при каких обстоятельствах писатель начал развращать Джулию: произошло ли это в ее детские годы – щекотал ее в ванне, целовал ее мокрые плечики, а потом однажды отнес ее, завернутую в большое полотенце, в свое логово, как усладительно описано в романе? Или он начал заигрывать с ней в ее первый студенческий год, когда ему заплатили две тысячи долларов за то, чтобы он в громадном зале перед университетской и городской публикой прочитал какой-то свой рассказ, хотя и напечатанный и перепечатанный до того много раз, но впрямь восхитительный? Как хорошо обладать такого рода талантом!

20

В начале двенадцатого он погасил свет в гостиной и открыл окно. Ветреная мартовская ночь нашла что потрогать в комнате. За полузадернутыми шторами электрическая вывеска, DOPPLER, сменила цвет на лиловый и осветила мертвенно-белые листы бумаги, оставленные им на столе.

Он дал глазам привыкнуть к полумраку соседней комнаты и вскоре тихонько прошел в нее. Первый сон у Арманды обычно сопровождался громким храпом. Поразительно, как такой стройной, такой изящной молодой женщине удавалось производить столь впечатляющую вибрацию. В начале их брака это беспокоило Хью, потому что казалось, что храп может продолжаться всю ночь. Но какой-нибудь посторонний шум, или толчок в ее сне, или тихое покашливание ее кроткого мужа, или что-то еще заставляло ее шевельнуться, вздохнуть, быть может чмокнуть губами или повернуться на другой бок, после чего она уже продолжала спать беззвучно. Такая смена ритма, по-видимому, произошла, когда он еще работал в гостиной, и теперь, дабы весь цикл не повторился, он старался раздеваться как можно тише. Позднее он вспомнил, как с особенной осторожностью выдвинул исключительно скрипучий ящик (в другое время он никогда не обращал внимания на его голос), чтобы взять свежую пару коротких подштанников, которые надевал вместо пижамы. Он выругался про себя из-за дурацкого плача старого дерева и воздержался от того, чтобы закрыть ящик, однако его подвели половицы, едва он на цыпочках двинулся к своей стороне супружеского ложа. Не этот ли звук разбудил ее? Да, этот, но скорее не разбудил, а разворошил часть ее сна, и она пробормотала что-то о свете. На самом деле ничто не нарушало мрака спальни, кроме косого луча, падавшего из гостиной, дверь которой он оставил приоткрытой. Он тихо закрыл ее и ощупью добрался до кровати.

Некоторое время он лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к другому непрерывному и слабому звуку – стуку капель о линолеум под неисправным радиатором отопления. Вы сказали, что подумали, что вас ждет бессонная ночь? Не совсем так. В действительности его клонило в сон, настолько, что не было никакой нужды принимать пугающе действенную «Пилюлю Морфи», к которой он изредка прибегал, но, несмотря на сонливость, он сознавал, что подкралось множество забот, готовых на него навалиться. Каких забот? Ах, обычных, житейских, ничего серьезного или особенного. Он лежал на спине и ждал, пока они сойдутся вместе, что они и сделали – в унисон с бледными пятнами, поднимавшимися вверх и занимавшими свое привычное место на потолке по мере того, как его глаза привыкали к темноте. Он думал о том, что его жена вновь симулировала женское недомогание, чтобы не подпустить его к себе; что она, вероятно, обманывала его многими другими способами; что он тоже в некотором смысле предал ее, утаив от нее одну ночь, проведенную с другой девушкой – добрачно, с точки зрения времени, но в пространственном отношении – здесь, в этой самой спальне; что подготовка к изданию чужих книг – работа унизительная; что никакая бесконечная поденщина или временная неудовлетворенность не имеют значения в свете его постоянно растущей, все более нежной любви к жене; и что ему следует посетить офтальмолога в один из дней в скором бремени. Он мысленно заменил «б» на «в» и продолжил просматривать пестрые гранки, в которые теперь обращалась тьма за закрытыми глазами. Двойная систола резко вернула его в сознание, и он пообещал своему неисправимому «я» ограничить ежедневное потребление сигарет до двух мгновений ока.