Сквозняк из прошлого - Набоков Владимир Владимирович - Страница 12

Почему он отказался от этого необычного средства против бессонницы, когда женился на Арманде? Уж не потому ли, что она раскритиковала его горячо любимый удар как оскорбительный и скучный? Была ли в том повинна новизна общей постели и присутствие иного мозга, гудящего поблизости и нарушающего уединение гипнотической – и довольно инфантильной – рутины? Возможно. Так или иначе, он оставил попытки, убедил себя, что одна-две бессонные ночи в неделю составляют для него безвредную норму, а в другие ночи довольствовался просмотром событий дня (автомат на свой лад), забот и misères^[31] обыденной жизни с редким и скудным павлиньим пятном, именуемым тюремными психиатрами «половым актом».

Он сказал, что помимо трудностей с засыпанием испытывал страдания во сне?

Страдания во сне, именно! В том, что касается повторения определенных кошмарных тем он мог бы затмить наибезумнейших сумасшедших. В некоторых случаях он мог произвести первый грубый набросок, с различными версиями, следующими друг за другом через равные промежутки времени, в которых менялись мелкие детали, шлифовался сюжет, вводились какие-нибудь новые омерзительные эпизоды, но каждый раз переписывалась одна и та же, иначе несуществующая, история. Перескажите-ка нам омерзительную часть. Что ж, один эротический сон, в частности, повторялся с идиотской настойчивостью в течение нескольких лет, до и после смерти Арманды. В этом сне, который психиатр (довольно странный тип, сын неизвестного солдата и цыганки) отверг как «слишком прямолинейный», ему предлагалась красавица, спящая на большом, украшенном цветами блюде, и набор инструментов, разложенных на подушке. Они различались по длине и ширине, а их число и набор менялись от сна ко сну. Они лежали в ряд, аккуратно выровненные: предмет с лиловой головкой из вулканизированной резины, длиною в ярд, затем толстый и короткий полированный стержень, затем снова длинная и тонкая штуковина, похожая на вертел, с чередующимися кольцами сырого мяса и полупрозрачного сала, и т. п. – примеры взяты наугад. Выбирать одно или другое – коралл, бронзу или ужасную резину – не имело большого смысла, поскольку, чтобы он ни брал, все меняло форму и размер и не могло быть как следует приспособлено к его собственной анатомии, обламываясь на пылающем кончике или переламываясь пополам между ног или костей более или менее расчлененной дамы. Следующий пункт он хотел бы подчеркнуть с самой полной и яростной антифрейдовской категоричностью. Эти онирические пытки не имели ничего общего – ни в прямом, ни в «символическом» отношении – с тем, что он испытывал в сознательной жизни. Эротическая тема была лишь одной из тем среди других, подобно тому как «Мальчик для утех» остался посторонним капризом по отношению ко всей беллетристике серьезного, слишком серьезного писателя, осмеянного в недавнем романе.

В другом, не менее зловещем ночном испытании он обнаруживал, что пытается остановить или направить струйку зерна или мелкого гравия из прорехи в текстуре пространства и ему всячески препятствуют паутинные, рассученные, волокнистые элементы, беспорядочные груды и полости, хрупкие обломки, расколотые колоссы. В конце концов он оказывался зажатым кучами отходов, и это была смерть. Менее пугающими, но, возможно, еще даже более опасными для рассудка были «лавинные» кошмары в момент пробуждения, когда их образный ряд превращался в сход словесных коллювиев в долинах Тосс и Турн, чьи серые округлые скалы, Roches étonnées^[32], названы так из-за их озадаченной и как бы оскаленной поверхности, отмеченной кругами темных защитных очков (écarquillages^[33]). Сновидец – это идиот, не совсем лишенный животной смекалки; роковой изъян в его сознании соответствует невнятице, вызванной труднопроизносимыми фразами: «негодяи на риск скоры».

Как жаль, сказали ему, что он тут же не обратился к своему психоаналитику, когда кошмары усилились. Он ответил, что таковым не располагал. Очень терпеливо доктор возразил, что употребил местоимение не в притяжательном, а в расхожем бытовом смысле, как, например, говорят в рекламах: «Спрашивайте у своего бакалейщика». Обращалась ли когда-нибудь к аналитику Арманда? Если речь о миссис Пёрсон, а не о ребенке или кошке, то ответ отрицательный. В юности она, кажется, увлекалась необуддизмом и тому подобными вещами, но в Америке новые друзья склоняли ее пройти через то, что вы называете психоанализом, и она сказала, что, возможно, попробует, когда покончит со своей ориенталистикой.

Ему объяснили, что, упоминая ее запросто, по имени, его собеседник желал лишь создать непринужденную обстановку. Он всегда так делает. Вот только вчера он совершенно умиротворил другого заключенного, сказав: «Тебе лучше поделиться с дядей своими снами, иначе тебя могут поджарить на электрическом стуле». Замечал ли Хью, или, вернее, мистер Пёрсон, «деструктивные побуждения» в своих снах? – вот что еще не было выяснено до конца. Само понятие, возможно, следует прояснить. Так, скульптор мог бы сублимировать деструктивное побуждение, атакуя неодушевленный предмет зубилом и молотком. Прекрасные возможности для удовлетворения деструктивного побуждения открывает полостная хирургия: один уважаемый, хотя и не всегда удачливый практикующий врач признался в частной беседе, как трудно ему бывает удержаться, чтобы не вырезать каждый орган, попадающий в поле зрения во время операции. Всякого человека просто распирает от скрытых позывов, накопленных с младенческих лет. Хью не должен их стыдиться. Фактически в период полового созревания сексуальное желание возникает в виде замены желанию убивать, которое человек обычно удовлетворяет во сне; а бессонница – это просто страх осознать во сне свои бессознательные желания зверски убивать и совокупляться. Около восьмидесяти процентов всех снов, которыми наслаждаются взрослые мужчины, носят сексуальный характер. Ознакомьтесь с выводами Клариссы Дарк – она самостоятельно обследовала две сотни здоровых заключенных, тюремные сроки которых, разумеется, были сокращены на число ночей, проведенных в общей спальне Центра. И что же? У ста семидесяти восьми мужчин наблюдалась сильная эрекция во время фазы сна под названием «ГаРеМ» («Глаза Реагируют и Мечутся»), отмеченной видениями, вызывающими похотливое блужданье глаз, своего рода бесстыдное внутреннее глазение. Кстати, когда мистер Пёрсон начал ненавидеть миссис Пёрсон? Ответа нет. Может быть, ненависть была частью его чувства к ней с самой первой минуты? Ответа нет. Покупал ли он ей когда-нибудь свитер с высоким облегающим воротом? Ответа нет. Испытал ли он раздражение, когда она заметила, что ворот туговат?

«Меня вырвет, – сказал Хью, – если вы не перестанете донимать меня всем этим гнусным вздором».

17

Теперь мы обсудим любовь. Какие мощные слова, какое оружие хранится в горах, в подходящих местах, в особых тайниках гранитного сердца, за стальными поверхностями, окрашенными так, чтобы сымитировать крапчатость соседних скал! Но когда в дни недолгого ухаживания и брака Хью Пёрсон хотел выразить свою любовь, он не знал, где искать слова, которые могли бы ее убедить, тронуть, вызвать яркие слезы на ее жестоких темных глазах! И наоборот, что-то невзначай сказанное им и не предназначенное для выражения сердечной боли и поэзии, какая-нибудь банальная фраза, могло вдруг вызвать в этой по существу несчастной женщине со сморщенной душой истерически счастливый отклик. Сознательные попытки терпели неудачу. Если, как изредка случалось, в самый сумрачный час, не имея ни малейших постельных намерений, он прерывал чтение, чтобы зайти в ее комнату и, завывая о своем обожании, подобраться к ней на коленях и локтях, как восторженный, неизвестный науке недревесный ленивец, то хладнокровная Арманда приказывала ему выпрямиться и перестать валять дурака. Самые пылкие обращения, какие он только мог придумать – моя принцесса, моя душенька, мой ангел, мой звереныш, мой изысканный хищник, – просто выводили ее из себя. «Почему, – спрашивала она, – ты не можешь говорить со мной обычным человеческим образом, как джентльмен разговаривает с леди, почему ты не можешь обойтись без всего этого шутовства, почему не можешь быть серьезным, простым и достоверным?» Но любовь, отвечал он, это что угодно, только не достоверность, реальная жизнь это нелепость, простаки смеются над любовью. Он пытался поцеловать подол ее юбки или укусить складку на ее штанине, подъем ее ступни, палец ее разъяренной ноги – и пока он так пресмыкался, его немузыкальный голос шептал, как бы самому себе на ухо, сентиментальную, экзотическую, редкую, заурядную пустяковщину и всячинку, простое выражение любви становилось чем-то вроде деградировавшего птичьего ритуала, исполняемого одним самцом, без самки в поле зрения – длинная шея в прямом положении, затем в изогнутом, клюв опускается ныряющим движением, шея вновь выпрямляется. Все это заставляло его стыдиться самого себя, но он не мог остановиться, а она не могла его понять, потому что в такие моменты ему никак не удавалось найти подходящее слово, подходящую водоросль.