Наставники Лавкрафта (сборник) - Джеймс Монтегю Родс - Страница 57

Я попал в школу в конце сентября. Скорее всего, это был 1871 год. Нас, мальчишек, тогда приехало много, но сблизился я только с одним. Он был шотландцем, родом с высокогорья. Буду называть его Маклеод. Не стану тратить время, рассказывая о нем. Главное, что мы крепко подружились. Нельзя сказать, что он сильно выделялся среди других. Книги читать он не очень любил, играми не увлекался тоже. Но я чувствовал себя с ним легко и свободно.

Наша школа была довольно большой: одних только учеников никогда не бывало меньше 120, а обычно больше. Соответственно, много было и учителей, и они довольно часто менялись.

Однажды, это был мой третий или четвертый семестр в школе, в нашем классе появился новый учитель. Его звали Сэмпсон. Высокий, дородный, с бледным лицом, он носил черную бороду. Он нам понравился. Он много путешествовал и во время пеших прогулок нередко удивлял нас своими рассказами. Помню это потому, что между нами всегда возникало некое соперничество за право идти рядом с ним. Еще помню… О боже! Только сейчас вспомнил! А прежде и не вспоминал!.. У него был талисман – на цепочке для часов… Однажды он привлек мое внимание, и учитель дал мне его рассмотреть. Полагаю, это была старинная золотая византийская монета. На лицевой ее стороне было изображение какого-то императора, оборотная почти начисто стерта. На ней Сэмпсон – абсолютно варварски – начертал собственные инициалы: «Дж. В. С.» и дату – «24 июля 1865 года». Да, сейчас я вот еще что вспомнил: он сказал, что подобрал ее в Константинополе. Размером она была с флорин или чуть-чуть меньше.

И вот какое произошло первое непонятное событие. Сэмпсон вел у нас латынь. У него была своя преподавательская метода – может быть, даже очень удачная, не знаю, – он заставлял нас сочинять предложения. Мы придумывали их сами, чтобы правила, которые мы учили, крепче застревали в наших головах. Конечно, в этом был определенный риск: всегда найдется придурок, способный сочинить какую-нибудь гадость; сам знаешь, в любой школе такие встречаются. Но Сэмпсон неукоснительно требовал соблюдения дисциплины, и мы слушались его. В тот раз он объяснял нам, как выразить на латыни понятие «помнящий», и попросил каждого сочинить предложение с глагольной формой “memini” – «я помню». Конечно, большинство придумало нечто вполне банальное, например «Я помню своего отца», «Он помнит книгу» или подобную чепуху. Мне кажется, большинство как раз и написали “memino librum meum” – «помню свою книгу». Но Маклеод сочинял что-то посложнее. Все уже завершили свою работу и ждали, когда можно будет заняться чем-нибудь другим. Кто-то, поторапливая, двинул его ногой под партой, а я, поскольку сидел рядом, толкнул его локтем и прошептал, чтобы поспешил. Но он не обращал внимания. Я заглянул в его листок, но там не было ни слова. Тогда я пихнул его локтем еще раз, уже посильнее, и сказал ему сердито, что он всех задерживает. На этот раз он отреагировал. Но как-то странно – будто он находился в забытьи, а теперь очнулся, быстро нацарапал пару строк на листе и показал всем остальным. Поскольку он закончил свое задание последним, то сначала Сэмпсон разобрал предложения, написанные другими учениками, особо отметив тех, кто начертал “memini scimus patri meo” – «мы помним свою родину». В это время пробило двенадцать часов, но Маклеоду пришлось подождать, пока учитель разберет его предложение. Мне не оставалось ничего другого, как выйти и ждать его у дверей класса. Когда наконец он вышел, я понял: что-то случилось.

– Ну как? – спросил я.

– Да ничего, – сказал мой друг, – но думаю, что Сэмпсону почему-то очень не понравилось то, что я написал.

– И что же ты написал? Чепуху какую-нибудь, да?

– Да нет, не думаю, – ответил он, – по-моему, все было написано правильно. Первое слово: “Memento” – здесь ошибки нет, далее следует генитив, а полностью фраза звучит “memento putei inter quator taxos”.

– Ну точно – белиберда какая-то! – сказал я. – Зачем ты это написал? Что это означает?

– Самое смешное, я совсем не уверен, что понимаю ее. Фраза сама пришла в голову, я только записал ее. Но мне кажется, я знаю, что она означает, потому что перед тем, как я записал ее, некий мысленный образ стоял перед моими глазами… Я думаю, сие означает «помни колодец между четырьмя…» – слушай, как называются такие деревья с очень темной, почти черной корой и красными ягодами?

– Ну, не знаю… может быть, рябина?

– Никогда не слышал, – ответил Маклеод, – нет. Сейчас сам вспомню… Тис… Да, точно, «между четырьмя тисами».

– Ну, а что Сэмпсон сказал?

– Он странно себя повел. Когда прочитал, то вскочил на ноги, быстро подошел к камину и замер подле. Он стоял так долго и не говорил ни слова, потом повернулся ко мне и спросил: «Ну и как это, по-твоему, переводится?»

Я ответил, только не мог вспомнить, как называется это дурацкое дерево. Потом он спросил, отчего я написал это предложение. Я что-то придумал, но не помню точно что. После моего ответа он сменил тему и спросил, давно ли я здесь, где живут мои родители и еще что-то тому подобное. А потом я ушел, но Сэмпсон был явно сильно напуган.

Не помню точно, но, по-моему, больше на эту тему мы с Маклеодом не говорили. На следующий день Маклеод слег в постель с простудой, и прошло больше недели, пока он снова появился на занятиях. Минул еще месяц, но ничего особенного не произошло. Действительно ли мистер Сэмпсон был сильно напуган, или Маклеоду это просто показалось – во всяком случае, виду он не подавал. Это сейчас я понимаю, что и тогда наверняка можно было заметить в той истории что-то странное, но где об этом догадаться детям, а мы были просто мальчишками.

А затем произошло еще одно событие вроде того, о котором я тебе рассказал. Мы много раз сочиняли примеры на грамматику, и Сэмпсон никогда не сердился на нас, если мы делали ошибки. Но вот однажды, когда мы проходили весьма скучную тему под названием «Условные предложения», он дал нам задание придумать по одному условному предложению с согласованием будущего времени. Мы придумали, не знаю правильно или нет – кто как смог, и сдали листочки. Сэмпсон стал их проверять. Но вдруг внезапно вскочил с места, выкрикнул что-то нечленораздельное и выскочил за дверь. Ошеломленные, минуту или две мы сидели неподвижно, а потом – я знал, что поступаю нехорошо, – я и еще кто-то встали и подошли к его столу. Конечно, я был уверен, что кто-то из нас написал какую-нибудь гадость, и учитель побежал жаловаться. Но я заметил, что выбежал он с пустыми руками – все бумаги остались на столе, как и лежали. Ну так вот, верхний листок был исписан красными чернилами, которыми нам, кстати, пользоваться запрещалось, и почерк был совершенно незнакомый. В нашем классе так никто не писал. И точно, все посмотрели, и Маклеод в том числе, и поклялись, что не писали. Тогда я решил пересчитать листы: их оказалось семнадцать. В нашем же классе было шестнадцать учеников. Этот листок я забрал себе, и знаешь, он, по-моему, до сих пор у меня сохранился. Ты наверняка хочешь узнать, что там было написано. Должен тебе сказать: ничего особенного. Вполне безобидное предложение. Во всяком случае, не страшное.

“Si tu veneris ad me, ego veniam ad te”, – вот что там было написано. Если я не ошибаюсь, перевести это можно так: «Если ты не придешь ко мне, тогда я сам приду к тебе».

– Ты можешь показать мне этот листок? – прервал рассказ слушатель.

– Могу. Но вот что странно. Когда вечером того же дня я достал листок из бюро, он был совершенно чист – словно на нем никто и не писал, – ни следов чернил, ни отпечатка пера. Только моя пометка на полях: я оставил отметину ногтем. С тех пор я и храню этот листок. Несколько раз я предпринимал попытки проверить, не сделана ли была надпись симпатическими чернилами, но судя по всему, нет.

Ну, хватит об этом. Через полчаса Сэмпсон вернулся, сказал, что неважно себя чувствует, и отпустил нас. Сам же с опаской подошел к своему столу и бросил осторожный взгляд на верхний лист… Думаю, в тот момент он решил, что ему все это лишь померещилось. Он нас ни о чем не спросил.