Наставники Лавкрафта (сборник) - Джеймс Монтегю Родс - Страница 54

Видимо, считая, что он достиг немалого успеха, мальчик позволил себе немного поторговаться.

– Гораздо меньшую?

– Да, это всего лишь маленькая часть целого. Скажи мне… – о, я была так занята работой и говорила так небрежно! – не ты ли вчера днем, в холле… знаешь, там есть стол… не ты ли взял оттуда мое письмо?

Я сосредоточилась на реакции мальчика, но в какой-то миг мое внимание было резко расколото – иного слова не подберу. Это был удар, сперва заставивший меня только вскочить и, не задумываясь, обнять ребенка, прижать к себе; чтобы не упасть, мне пришлось прислониться к первому попавшемуся предмету мебели, но чисто интуитивно я развернула Майлса спиной к окну. А там предстало перед нами в полный рост видение, с которым я уже имела дело здесь: Питер Квинт стоял снаружи, как часовой у стен тюрьмы. Потом он приблизился к окну, прижал бледное лицо к стеклу и пронзил комнату пылающим взглядом проклятого.

Решение я приняла мгновенно; эти слова лишь приблизительно передают состояние, в которое меня ввергло жуткое зрелище. Но я уверена, что ни к одной женщине после такого потрясения не вернулась бы так быстро способность действовать. Именно присутствие ужасного призрака дало мне понять, что я должна, видя то, что вижу, стоя к нему лицом, уберечь мальчика от контакта. Вдохновение свыше – иначе не скажешь – подсказало мне, что усилием воли, с помощью провидения, я смогу это сделать. Я как бы вступила в борьбу за спасение человеческой души от демона, и когда я искреннее порадовалась этой возможности, то ощутила, как бьется эта душа в моих дрожащих руках, рядом со мною, и увидела, как проступают прозрачные росинки пота на милом детском лбу. Лицо мальчика, прижавшегося щекой ко мне, было столь же бледно, как и физиономия за стеклом, и вдруг я услышала звуки, не слабые, но как бы идущие издалека, и мне показалось, будто на меня повеяло чудесным ароматом.

– Да… я взял его.

Со стоном радости я обняла его еще крепче, прижала к груди; я ощутила внезапную дрожь детского тела и лихорадочный ритм биения сердца, не сводя глаз с твари за окном. Фигура пошевелилась и сдвинулась с места. Если ранее я сравнила призрака с тюремщиком, теперь его медленное кружение больше напоминало о крадущемся, спугнутом звере. Однако мужество мое так возросло, что мне пришлось сдерживаться, чтобы скрыть душевное пламя. Между тем бледное лицо вновь замаячило за окном, негодяй явно вознамерился выждать и понаблюдать. Уже уверенная и в том, что могу теперь принять вызов, и в полном неведении ребенка, я смогла продолжить разговор:

– Зачем ты его взял?

– Посмотреть, что вы сказали обо мне.

– Ты вскрыл письмо?

– Да, вскрыл.

Я немного отстранилась от Майлса и убедилась, что насмешка исчезла из его взгляда – таково было сокрушительное действие смущения. Настоящим чудом было то, что, благодаря моему успеху, его чувства наконец закрылись для призраков и их общение прервалось: он знал, что видение где-то близко, но не знал какое и не подозревал, что я тоже способна их видеть и все знаю. И стоило ли сожалеть о пережитых волнениях, когда, обратившись к окну, я увидела, что воздух за ним чист, а значит – благодаря моим стараниям – источник влияния подавлен? Там было пусто. Я чувствовала, что победила и мне следует непременно довести дело до конца. Не скрывая своего ликования, я воскликнула:

– И ничего не нашел!

– Ничего, – он печально, задумчиво покачал головой.

– Ничего, ничего! – я почти кричала от радости.

– Ничего, ничего, – грустно повторил он.

Я поцеловала его влажный лоб.

– А что ты с ним сделал?

– Я его сжег.

– Сжег? – Нужно было спросить сейчас или никогда. – Не этим ли ты занимался в школе?

– В школе?

О, как он встревожился!

– Ты брал письма? Или другие вещи?

– Другие вещи? – Казалось, он думает теперь о чем-то отдаленном, что проявляется лишь под натиском нынешней тревоги. И все-таки проявилось: – Что же я, воровал?

Я почувствовала, что краснею до корней волос, но не знала, чему больше дивиться: тому ли, что я задала джентльмену такой вопрос, или тому, что он допускает такую возможность: это показывало всю меру его мирского падения.

– Именно из-за этого ты не мог вернуться?

– Вы знали, что мне не разрешили вернуться? – только это его и удивило, к моему огорчению.

– Я знаю все.

– Все? – Он одарил меня долгим и очень странным взглядом.

– Все. Так скажи, ты?.. – Повторить то слово я не смогла. Но Майлс ответил просто:

– Нет. Я не воровал.

По моему лицу он, очевидно, понял, что я ему полностью поверила; нежность переполняла меня, и все же руки мои встряхнули его, как бы в поисках ответа: если все свелось к пустякам, зачем было мучить меня молчанием все эти месяцы?

– Чем же ты все-таки провинился?

Болезненно поморщившись, он стал глядеть на потолок комнаты и несколько раз вздохнул, словно ему не хватало воздуха. Он как будто опустился на дно моря и оттуда глядел на слабое зеленое свечение над головой.

– Ну… я говорил разное.

– Только это?

– Они решили, что этого достаточно!

– Чтобы тебя изгнать?

Никогда те, кого «выставляют вон», не давали такие скупые объяснения случившегося, как эта юная персона! Он как будто взвешивал мой вопрос, но как-то рассеянно и почти беспомощно.

– Ну, наверно, нельзя было такое говорить.

– Но кому ты говорил эти плохие слова?

– Я не знаю! – Он явно пытался вспомнить, но не смог – прошлое выпало у него из памяти.

Майлс слабо улыбнулся мне; отчаяние овладело им, поражение его было столь полным, что мне следовало на этом остановиться. Но я была одержима, ослеплена победой, хотя даже в тот момент эффект того самого успеха, который должен был больше приблизить его ко мне, уже стал причиной еще большего отдаления.

– Ты говорил эти слова всем? – спросила я.

– Нет. Только тем, кто… – Он снова болезненно потряс головой. – Не помню я, как их звали.

– Их было так много?

– Нет… всего несколько. Те, которые мне нравились.

Те, которые ему нравились? Вместо большей ясности я угодила в потемки, и через минуту мое сочувствие к ребенку переросло в страшную тревогу: а вдруг он невиновен? То было мгновение ужаса, сокрушительного и бездонного, ибо если он действительно невиновен, то что можно сказать обо мне?

Парализованная на эту минуту одной только мыслью об этом, я слегка отпустила Майлса, и он с глубоким вздохом снова отвернулся от меня и посмотрел в окно; но там было пусто, и я не воспретила ему смотреть, понимая, что удерживать его больше незачем.

– И они стали повторять то, что ты сказал? – спросила я скрепя сердце.

Он вскоре отошел от меня, все еще тяжело дыша и снова показывая, хотя уже без гнева, что считает себя заключенным против своей воли. И опять он посмотрел в окно, как раньше, на картину пасмурного дня, как будто от того, что прежде его поддерживало, не осталось ничего, кроме невыразимой тревоги. И тем не менее он ответил:

– О да, они, наверно, их повторили… Тем, кто им нравился.

Все это было не так значительно, как я ожидала; но нужно было двигаться дальше.

– И все это дошло?..

– До учителей? О да! – просто ответил он. – Но я не знал, что они рассказали.

– Учителя? Они не сделали этого – они ничего не рассказали. Поэтому я расспрашиваю тебя.

Его прекрасное, раскрасневшееся от лихорадки лицо вновь обратилось ко мне.

– Да, это было очень дурно.

– Что дурно?

– То, что я, кажется, иногда говорил. И писать домой – тоже.

Трудно выразить потрясающий пафос противоречия между тем, что было сказано и кто сказал; знаю лишь, что у меня вырвалось:

– Глупости и нонсенс! – это прозвучало добродушно, но потом мой голос посуровел. – Так что же такое ты говорил?

Это была суровость судьи или палача; но мальчик вновь отстранился, и это заставило меня, одним прыжком, с неудержимым воплем, броситься к нему. Ибо там, за стеклом, снова проявлялось, как бы для того, чтобы обесценить признание и помешать ответить, мерзкое видение виновника наших бедствий – бледный лик проклятого. От утраты победы и возобновления битвы у меня все поплыло перед глазами, и дикий прыжок лишь выдал меня. Я успела заметить, что мальчик понял, в чем дело; осознав, что он догадался лишь сейчас и по-прежнему ничего не видел в окне, я решила использовать свой порыв, чтобы превратить предельное горе Майлса в доказательство его освобождения.