Наставники Лавкрафта (сборник) - Джеймс Монтегю Родс - Страница 34

Я уже упоминала, что мне удалось быстро научиться воспринимать эту тайну без душевной боли. Пожалуй, будет ближе к истине сказать, что ребенок сам прояснил ее, не произнеся ни слова. Он доказал всю абсурдность обвинений. Вывод, к которому я пришла, был окрашен истинным цветом его невинности: такому тонкому и честному существу было не место в узком, мерзком, нечистом школьном мирке, и он поплатился за это. Поразмыслив, я поняла, что подобные различия, разница в качествах, неизбежно вызывают со стороны большинства – включая глупых, убогих учителей – жажду расправы.

Эти дети отличались кротостью (это был их единственный недостаток, и он не портил Майлса), которая делала их… как бы это лучше выразить?…почти безликими и, конечно, совсем ненаказуемыми. Они походили на херувимов из известного анекдота, которых – в моральном аспекте, в любом случае – невозможно было ударить в спину![14] Помнится, имея дело с Майлсом, я порой чувствовала, что у него как будто не было никакой предыстории. Мы понимаем, что у маленького ребенка история недлинная, но в характере этого прекрасного мальчика было столько чуткой и счастливой беззаботности, сколько я не видела ни у одного ребенка его лет, и для него как будто каждый новый день был первым. Он не знал, что такое страдание. Для меня это стало прямым доказательством того, что на самом деле его никто не наказывал. Если бы он был злым, зло «въелось» бы в его душу и я распознала бы это по отражению – нашла бы следы. Но я не нашла ничего такого, и Майлса следовало считать ангелом. Он никогда не заговаривал о школе, не упоминал ни товарищей, ни учителей; я же со своей стороны не желала поднимать эту неприятную тему. Конечно, я была околдована, и удивительно, что даже в то время я это отлично сознавала. Но я примирилась с этим; такая жизнь служила противоядием от всех душевных бед, а у меня таких бед было немало. В те дни я получала тревожные письма из дому, где дела шли неважно. Но разве рядом с моими детьми что-то могло меня смутить? Этот вопрос я задавала себе в редкие часы уединения. Я была ослеплена их прелестью.

Однажды в воскресенье дождь лил как из ведра несколько часов подряд, и о походе в церковь не могло быть и речи; поэтому ближе к концу дня я договорилась с миссис Гроуз, что, если вечером погода станет получше, мы вдвоем сходим на вечернюю службу. К счастью, дождь прекратился, и я приготовилась к прогулке: если пройти через парк и дальше по хорошей дороге до деревни, это заняло бы двадцать минут. Спускаясь по лестнице в холл, где меня ждала моя спутница, я вспомнила о паре перчаток, которые нуждались в небольшой починке, каковую я и произвела публично, хотя, возможно, и не педагогично, когда сидела с детьми за чаем – по воскресеньям, в виде исключения, его подавали в том холодном, чисто прибранном храме красного дерева и бронзы, который именовали «столовой для взрослых». Там перчатки и остались, и я вернулась за ними. День выдался пасмурный, но послеполуденный свет еще не угас, и, ступив на порог комнаты, я разглядела не только искомый предмет на стуле у широкого окна, но и человека по другую сторону закрытой оконной рамы, смотрящего внутрь.

Одного шага хватило; войдя в комнату, я мгновенно узнала видение. Человек, смотрящий внутрь, был тот самый, что уже являлся мне. Итак, он появился снова и был виден – не скажу отчетливее, ибо это было невозможно, – но гораздо ближе; это был новый шаг в нашем общении, и это зрелище заставило меня затаить дыхание и похолодеть. Он был виден, как и в прошлый раз, до пояса, так как окно столовой, хотя она и располагалась на первом этаже, не доходило до террасы, где он стоял. Лицо его почти касалось стекла, но, как ни странно, лучше видя его, я лишь осознала, насколько четким был его образ прежде. Спустя несколько секунд он скрылся, но я поняла, что он успел увидеть и узнать меня; и мне показалось, будто я глядела на него долгие годы и знала его всегда. Впрочем, на этот раз случилось кое-что, чего не было тогда; его взгляд сквозь стекло был устремлен на мое лицо, такой же глубокий и тяжелый, но на мгновение он отвернулся, и я заметила, что он посмотрел на несколько предметов в комнате, один за другим. Тотчас потрясение мое усилилось оттого, что я поняла: не ко мне он приходил сюда. Он приходил к кому-то другому.

Вспышка понимания – понимания, вызванного ужасом, – произвела на меня чрезвычайное воздействие: в моей душе внезапно завибрировали струны долга и отваги. Я говорю «отваги», потому что, без сомнения, зашла уже очень далеко. Выскочив из комнаты, я добежала до входной двери, молнией вылетела на аллею, обошла, не мешкая, террасу и, завернув за угол, осмотрелась. Но смотреть было не на что – посетитель исчез. Я остановилась, едва не упала, чувствуя истинное облегчение, но продолжала осматриваться окрест – давая незнакомцу время появиться вновь. Время, говорю я, но сколько оно длилось? Сейчас я не могу судить о длительности этих событий. Видимо, способность к измерению оставила меня тогда: они не могли длиться столько, сколько мне казалось. Терраса и все вокруг нее: газон и сад за ним, доступная взгляду часть парка – все было абсолютно пустынно. Я видела заросли кустарника и высокие деревья, но я помню, как твердо была уверена, что он за ними не прячется. Он мог там быть, мог не быть; но раз я его не вижу, значит, его нет. За это соображение я уцепилась; затем, вместо того, чтобы вернуться тем же путем, я по наитию подошла к окну столовой, смутно понимая, что должна постоять там, где находился пришелец.

Так я и сделала: приложила лицо к раме и посмотрела, как он, внутрь комнаты. Будто нарочно, для полного сходства, из холла в столовую вошла Гроуз, как я до того. Это позволило мне представить, что перед тем происходило со мной. Она увидела меня, как я – пришельца; она застыла на месте, как я; от меня ей как бы передалась часть пережитого шока. Она побледнела, и я спросила себя, была ли я так же бледна. Она коротко взглянула и отступила, повторяя мой путь, и я поняла, что она сейчас выйдет из дому, обогнет его, и мы встретимся здесь. Я осталась на месте и, поджидая ее, думала о разных вещах. Но только об одном я здесь упомяну. Меня удивило, почему она тоже испугалась.

О, экономка дала мне ответ, как только, обогнув угол, появилась передо мной.

– Ради всего святого, что случилось? – Она теперь раскраснелась и запыхалась. Я промолчала, пока она не подошла поближе.

– Со мной? – наверно, мне удалось изобразить удивление. – А что, видно?

– Вы побелели, как полотно. Ужасно выглядите.

Я задумалась; я могла без стеснения использовать эти слова, чтобы разрушить ее неведение. Необходимость уважать стеснительность Гроуз упала без шороха с моих плеч, и если я на мгновение заколебалась, то вовсе не оттого, что хотела отступить. Я протянула руку, и экономка взяла ее; я держала крепко, мне нравилось ощущать близость к ней. В робко растущем удивлении Гроуз я нашла некоторую поддержку.

– Вы пришли, чтобы идти со мною в церковь, я понимаю, но пойти не смогу.

– С вами что-то случилось?

– Да, и вам следует это узнать. Я выглядела странно?

– Через окно? Просто страшно!

– Неудивительно, – сказала я, – меня сильно испугали.

По лицу Гроуз было ясно видно, что она пугаться не желает, и все же она слишком хорошо помнила свое место, чтобы не разделить со мною любую явную неприятность. О да, само собой подразумевалось, что она должна!

– То, что вы увидели из столовой минуту назад, – это последствие испуга. А то, что видела я – чуть раньше, – было гораздо хуже.

– Что же это такое? – рука экономки дернулась.

– Крайне странный человек. Он глядел в окно.

– Что за человек?

– Не имею ни малейшего понятия.

Миссис Гроуз без толку огляделась.

– Куда же он делся?

– Я и этого не знаю.

– А раньше вы его видали?

– Да, один раз. На старой башне.

Она смогла лишь пристальнее поглядеть на меня.