Вендетта. Том 2 (СИ) - "shellina" - Страница 39

— Так ведь Пётр Фёдорович не пьёт почитай, пара бокалов вина не в счёт, — ахнул Салтыков.

— Вот то-то и оно. Бехтеев так сильно испугался, когда дверь государь ему не открыл, а пьяным матом обласкал. Румянцева свистнул, да Криббе. Тех Пётр Фёдорович не тронул бы ни при каких раскладах. — Груздев замолчал. Он тогда был в Ораниенбауме, и всё, о чём он рассказывал сейчас произошло на его глазах. — С Румянцевым Ломов как раз сидел, третий любимец государя. Вот втроём они заполошно дверь и выламывали.

— Любимцы-то любимцы, но нельзя сказать, что государь не пашет на них, что на лошадях ломовых, — заметил Салтыков. — Ни тебе особых привилегий, от которых дух захватывает. А ежели набедокуришь, то ещё жестче ответишь, чтобы государя своим поведением не позорил. Вот, Олег, положа руку на сердце, не хотел бы я ходить в любимцах у государя. — Салтыков усмехнулся. — И не сказать, что государь щедр сверх меры. Ломов титул барона получил и пару деревень, Криббе графом стал, и то, подозреваю, только потому, что дворянское достоинство имел. И это за столько лет безупречной службы.

— Не нам судить в том государя. — Поджал губы Груздев.

— Ты прав, не нам судить. — Быстро согласился Салтыков. — Так что там дальше было, когда три любимца государевых дверь в кабинет выломали?

— Дальше кто-то, возможно и государь выкинул стул в окно, — Груздев замолчал. Никто и никогда не заставит его рассказать о том, как Пётр вырывался из лапищ Криббе и лил пьяные слёзы, повторяя, что он погубил Россию. Они с Бехтеевым были единственными свидетелями этой минутной слабости. А уж та троица, что в чувства государя приводила и подавно. — Ну, а после. Румянцев усадил Петра Фёдоровича рядом с собой и Криббе, и они напоили его просто до изумления. Сами, правда, тоже еле на ногах держались, но успели передать государя Ломову. Сами же на полу в кабинете уснули. А до этого матерные частушки пели на четырех языках. Да на лету перевод делали и ржали, аки кони молодые. — Он снова задумался. — Многие молодые офицеры остановились возле выбитого окна и записывали. — В том, что он сам тоже начал записывать, как и Бехтеев, Груздев тоже никогда и никому не признается.

— Надо бы у кого-нибудь листочки эти выпросить. — Задумчиво сообщил Салтыков. — Интересно, что же весть такую Бестужев привёз, что англичанам такой подарок его величество выкатить захотел?

— Говорю же, не знаю. А уж ежели мне ничего не сказали, значит, всё совсем секретно, и лучше не выяснять, что там за сообщение было. — Груздев для уверенности кивнул. — Вот помяни моё слово, Семён Петрович, все мы вспомнить Ушакова Андрея Ивановича, упокой Господь его душу грешную, как доброго и ласкового человека. Я с Ломовым немного знаком, к тому же он сейчас моим непосредственным начальством станет. Этот истинный волкодав. Ушаков был тоньше. Говорят, — Груздев оглянулся, словно опасался, что их могут подслушать, хотя они говорили по-русски, и их потенциальные шпионы семьи короля Фридриха, вряд ли поняли бы. — Говорят, что беспорядки в Речи Посполитой и присоединение к всеобщему безумию Литовского княжества — дело рук как раз Ломова.

— Не представляю, что можно сделать, чтобы так всех стравить друг с другом, — покачал головой Салтыков. — Если только Ломов не земное воплощение самого дьявола.

— Да и пусть его. Главное, чтобы предан он оставался, как сейчас Петру Фёдоровичу. А предан он, что тот же волкодав. Но про Речь Посполитую я пример привёл, чтобы напомнить, мы не всё знаем. И, возможно, семью Фридриха в Англию переправляем, вовсе не для того, чтобы англичанам подарок сделать. Может так случиться, что и свинью подложить таким вот подарочком. — Груздев снова задумчиво посмотрел в окно.

— А ведь прав ты, Олег, прав. Ведь приказ однозначный — не просто отпустить на все четыре стороны с благословением, а сопроводить всё семейство до Англии, чтобы никто не заблудился ненароком.

— Ты пока делом занимайся, Семён Петрович, а я дальше поеду. У меня на очереди Вена, а потом Париж. И нужно успеть вернуть до того, как дороги в непроходимое болото превратятся.

— Да, все мы верные слуги его величества, и будем следовать его воле. Пока что, тьфу-тьфу, что не сглазить, все его задумки к интересам результатам приводили. — Салтыков и Груздев раскланялись, и разошлись каждый по своим делам.

Прошло уже больше двух недель с того дня, как я нажрался до состояния «лежа покачивает». Случилось это после того, как Бестужев привез мне новости про флот из пятидесяти вымпелов, который готовят против нас.

— А нас уважают, черт возьми, — проговорил я, когда Михаил Петрович отправился отдыхать с дороги, передав мне такое важное сообщение. — И что будешь делать, Петруха? — задал я сам себе вопрос. — Ничего. Я не смогу сделать ничего! При таком раскладе легче сразу сдаться, и людей сохранить. — Господи, как до этого дошло?

Мой взгляд упал на целую коллекцию разных вин, которые мне поставлял Шетарди. Его отозвали, я уже и не помню, когда именно. Учитывая, что я практически не пью, вин скопилось много. Я даже специальный шкаф велел для них поставить. Постепенно сложилось мнение, что я коллекционирую вина, и мне посланники старались их дарить по каждому самому ничтожному поводу. Так что коллекция была внушительная. Я её даже по годам расставил и таблички повесил. Отдельно стояло шампанское. Протянув руку, вытащил наугад шампанское. Всё-таки его много, и оно почти всё одного года выделки.

— Интересно, пузырьки в вино смогли запихать, а вот дирижабль создать — нет. Люди странные создания, — открыв первую бутылку я еще наливал её содержимое в бокал.

Посмотрев на дверь, решительно запер её на ключ. Там в приемной сидели Бехтеев и ожидающий назначенного часа Груздев. Можно было его, конечно, сейчас принять, но… К черту всё. Подойдя к стеклянной дверце шкафа посмотрел на свое отражение. Оно было не такое чёткое, как если бы я смотрел на себя в зеркале, но, и так сойдёт.

— Ну что, Пётр Фёдорович, твоё здоровье. Не чокаясь!

Первый бокал пошёл легко. Как и вся бутылка. Вторую я в себя запихивал, борясь с тошнотой и напавшей на меня икотой. Третья уже пилась нормально. Четвертую я помню с трудом. В кабинет ворвались Криббе, Румянцев и Турок. Воспитатели-моралисты хреновы, на себя бы посмотрели.

Зачем я разбил стулом окно — я никогда не вспомню, но, если учесть общую картину, то, скорее всего, решил от них сбежать.

Меня от окна оттащили, накинули на плечи подбитую мехом длинную куртку, которую я с трудом отвоевал себе, и посадили за стол. По-моему, я плакал на плече у Криббе. Потом мы пили и пели частушки. Был весело переводить их на немецкий, французский и польский языки. Других никто из нас не знал, а в английском я не был так силён, чтобы сделать хороший перевод отборнейшей похабщины.

Как я оказался в своей постели не помню вообще. Утром было, как в том анекдоте: «Лучше бы я вчера сдох». Как мне сообщил опухший и воняющий перегаром Румянцев, пили мы исключительно шампусик, моя коллекция вин не пострадала. Зато шипучку вылакали всю до последней капли. Впору теперь где-то бутылку для коллекции брать. А с французами у меня отношения не очень, поэтому, даже не знаю, кого раскрутить на презент. Но, вино хорошее, что ни говори. Вот только утром от него хоть вешайся. Похоже, что свою знаменитую гильотину они как раз с утреннего похмелья придумали, чтобы чик, и не мучишься больше.

Весь следующий день я провёл в постели страдая демонстративно со стонами и полотенцем на голове. Но жалость ко мне испытывал только Румянцев, страдая рядом с моей кроватью в кресле. Криббе, похоже, переживал сеанс воспитательных пизд… Хельга его воспитывала, в общем. Петька же отмазался тем, что нужно поддержать государя и сбежал из дома.

Турок заглянул в спальню, посмотрел на нас, громко хмыкнул и исчез за дверьми, так и не зайдя ко мне.

— Сволочь, — констатировал я подобное поведение.

— Ещё какая, — Петька смочил полотенца моё и своё в стоящем рядом с ним тазике, куда были брошены куски льда, благо этого добра полно на улице. Протянув мне полотенце, он напялил второе на голову и закрыл глаза. Переносил он похмелье лучше, чем я, но тут сыграл свою роль тот факт, что Петька был более привычен к подобным состояниям. В последнее время, правда, он не пил. Но тут долг его призвал, и никак по-другому.