Держиморда (СИ) - Путилов Роман Феликсович - Страница 28

- Что с моими сотрудниками? — решил изобразить хорошего командира Генрих.

- Увы. Ваше подразделение понесло невосполнимые потери.

- То есть доктора для меня не будет… — тихонько прошептал немец и закрыл глаза.

- Почему не будет? — удивился я: — Как только найду, кого послать за доктором, так сразу и пошлю. Просто живых, кроме вас, в квартире не нашел.

- Там прислуга должна быть живая.

- Хорошо, пойду поищу. — я задвинул ящик стола, не найдя в нем ничего интересного, кроме запасной обоймы к пистолетику, и прихватив альбомы с монетами, вышел из кабинета.

Горничную я нашел запертую в кладовой, где она сидела на полу, закрыв лицо ладошками и что-то тихонечко бормоча, легонько постукиваясь лбом о пирамиду ящиков, судя по всему, с запасами продовольствия.

- Акулина, ты что тут делаешь? — я заглянул в пару ящиков и один меня обрадовал своим содержимым. Судя по черно-белой этикетке, на которой был изображен жизнерадостный мужик, держащий на вилке наколотую сосиску, в консервных банках были именно они. Оставалось надеяться, что консул был не врагом своему желудку и не закупал эрзац-продукты из вареного гороха.

— Акулина, я тебя спросил — что ты здесь делаешь? — закончив осмотр запасов я стал понуждать горничную к общению, чуть подопнув ее в по пышной попке.

— Они Адольфика убили и меня собираются погубить. — прохныкала девушка, не поднимая головы.

— А зачем ты со своим полюбовником своего хозяина обокрала? — я поднатужился и вытащил два ящика сосисочной консервации из кладовой.

— Я не крала, я только дверь на черную лестницу закрыла и потом его обратно пустила. Он мне жениться обещал. А они его убили…- Акулина протяжно и низко завыла.

— Но сейчас то что сделаешь? Украл твой Адольф хозяйское добро, да еще и первый стрелять, наверное, стал? — я ухватил хныкающую девушку за подмышки и выволок из кладовой.

— А мне тепереча куда податься, коли я в тягости? Только в Неву, утопится?

— горничная подняла на меня красные и опухшие глаза.

— В хозяйский кабинет веди, где он посетителей принимает. — я стал подталкивать девушку в спину.

— Нет-нет, хозяин узнает, меня совсем убьет! — Акулина уперлась всеми копытами.

— Хозяин тебе спасибо скажет, пошли давай! — я ткнул девицу (или уже не девицу) в мягкий бок под ребрами указательным пальцем, Акулина ойкнула и побежала по коридору.

Очевидно, покойный Адольфик был единственной паршивой овцой в местном стаде, так как в ящиках стола официального кабинета господина Пранка лежала приличная сумма денег. Часть купюр я оставил в столе, часть сунул Акулине, а большую часть, в том числе тоненькие стопочки долларов и английских фунтов, взял себе. И если доллары были более –менее похожи на самих себя, то британская валюта откровенно разочаровала — какие-то расписки, изготовленные типографским способом. Ни портрета короля Георга, ни фрегата «Золотая антилопа», ни богини с вилами — сплошной брутальный текст.

— На. — я протянул девушке записку, в которой коротко, левой рукой, изложил, что группой мексиканских революционеров изобличено логово немецкий шпионов под нейтральным флагом, которые выведены из строя в качестве солидарности трудящихся всех стран, но нужен доктор, так как главный шпион ранен: — Беги на улицу, отдай каким-нибудь революционерам посолиднее, желательно в шляпах. Пусть идут суда и прихватят с собой врача. А сама лучше здесь не появляйся. Сама понимаешь, могут деньги и отнять, а так тебе этой суммы надолго хватит.

Выпроводив спешно собравшуюся Акулину через парадное, я заглянул к раненому немцу:

— Вы как тут? Еще живы? Я послал Акулину к новым властям с запиской, что здесь раскрыто гнездо немецкой разведки, а главный шпион ранен и нужен врач. На этом позвольте откланяться, надеюсь, что больше не увидится.

— Вы понимаете, что вас найдут и заставят за все понести ответственность? — заскрипел зубами Генрих, глядя на зажатые у меня под мышкой альбомы с нумизматическими редкостями.

— Дядя, ты дурак? — очень искренне удивился я: — Ты живешь моей милостью, мне проще было изобразить твое самоубийство твоим же пистолетом. Так ты еще и зубы скалишь. Ладно, прощай, надеюсь, мучительная смерть от перитонита заставить тебя задуматься, что не стоит убивать человека, который ничего плохого тебе не сделал.

Не слушая больше крики и проклятия Генриха, я вышел на черную лестницу, сгибаясь под тяжестью трофеев, вдобавок, зажав под мышкой ту самую кочергу, с которой и началось мое расследование здесь.

На площадке пятого этажа я избавился от кочерги, за пять секунд сорвав с угольного ящика висячий замок и с удовлетворением убедившись в своей правоте — среди угольной пыли лежал джутовый мешок, в который были небрежно свалены тринадцать пропавших у консула альбомов с монетами.

Во двор я вывалился пыхтя и отдуваясь. Если бы кто-то хотел меня подловить, он безусловно сделал бы это шутя — в руках я нес по ящику с сосисочными консервами, а на плече, зажав подбородком узел, мешок с монетами. Второе плечо было занято вещевым мешком с рыбными консервами.

Розвальни с лошадью и ее меланхоличным хозяином стояли на том самом месте, что и час назад.

Я аккуратно спихнул с саней труп Адольфика, или его жертвы, мне было все равно, загрузил на сено, устилавшее дно саней ящики и мешок, и уселся рядом с возчиком.

— Что, барин, на кладбище не поедем? — скосив взгляд на лежащий в снегу груз, завернутый в мешковину, не моргнув глазом, спросил возница.

— Нет, из завтра отвезут.

— Ну мне все равно, только четвертак ты мне отдай, как договаривались, и за простой надо бы добавить.

— На тебе три червонца — я протянул мужику три купюры с розовой окантовкой, позаимствованные у вероломного консула: — Правь на набережную, а дальше я покажу, куда ехать.

Платон Иннокентьевич Муравьёв только закончил уборку моей кладовой, когда я завалился к нему в букинистическую лавку еле таща свои трофеи. Пристроив свое имущество, я вручил обрадованному книготорговцу две банки с сосисками в счет обеспечения меня кипятком и чаем, после чего, потратив минут десять на придание достоверности моему революционному прошлому, сразу откланялся — на встречу в Таврический дворец я уже безнадежно опаздывал.

Таврический дворец, как все штабы революции был окружен огромной толпой обывателей и военнослужащих. Тут ж стояли полтора десятка грузовых и легковых автомобилей, частично обвешанных плакатами, два башенных броневика. На крыльце стоял десяток солдат, изображавших часовых революции, но что они проверяли, я так и не понял. Даже хрестоматийных листочков с пропусками, наколотых на штыки, что показывали в фильмах моего детства, я не видел. Смешавшись с группой смолящих самокрутки бойцов, я вошел в здание и двинулся по коридорам, в поисках комнаты двадцать восемь и члена ревкома Степана Пахомовича. Пока я бродил по бестолковым и суетным коридорам, узнал, что Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов признал верховенство власти за, только что объявившим о своем формировании, временным правительством.

В комнате двадцать восемь, представляющую огромный зал было многолюдно и накурено. Какие-то люди, в военной форме и без оной, сидели за столами, строча чернильными перьями по разрозненным листам сероватой бумаги лил по страницам огромных гроссбухов. К их столам ежеминутно подбегали еще какие-то люди, хватали или передавали бумаги, выслушивали или докладывали указания и вновь убегали. Как писал классик, тридцать тысяч одних курьеров.

Я убедился, что моего усатого знакомого с внешностью грамотного рабочего нет в помещении, вышел в коридор, нашел под одной из лестниц забытый кем-то стул и вновь вернулся в двадцать восьмую комнату, волоча за спинку добытый предмет интерьера.

Найдя в зале место у окна, где было посвободнее, я чуть –чуть приоткрыл раму окна, чтобы сквозняк с улицы оттягивал от меня клубы табачного дыма, со всем возможным комфортом устроился на стуле и водрузив на подоконник банку с трофейными сосисками, ловко вскрыл банку ножом.