Меня зовут Шон - Макгоуэн Клер - Страница 4

— Конечно, — улыбнулась она. — Я умею хранить тайны, Сьюзи.

Только приступив к нарезке лука для блюда, рецепт которого Ник мне оставил, еле управившись с сигнализацией (Ник требовал, чтобы я включала ее всякий раз, даже если выскакиваю из дома на минутку, но я все время боялась неправильно набрать код) и закрыв за собой дверь, я вдруг поняла, что вообще-то не говорила ей, как меня зовут.

Я знала, что увижу Сьюзи в первый же день, ведь в этой глухомани всего два дома. И конечно, не успела я и вещи распаковать, как она появилась, таща на импровизированном поводке ищейку. Терпеть не могу таких невоспитанных собак. Волосы у Сьюзи лежали кое-как, пряди падали на лицо. Под курткой на ней было надето нечто, напоминающее мужской джемпер. Я пригляделась так и есть, мужской джемпер. Мне стало не по себе. Что она за человек?

Сьюзи заговорила с Брайаном, старшим из грузчиков, и, несмотря ни на что, я заставила себя улыбнуться ей. Она была без макияжа, но все равно красивая, и в сравнении с ней я почувствовала себя старой и высохшей, хотя разница между нами не больше десяти лет. Вдова. Да, так оно и есть. Само слово старило меня не меньше, чем утрата.

Я подошла поближе и, только когда она подняла руку, чтобы поприветствовать меня, заметила то, к чему совершенно не была готова. Она оказалась беременной. И я растерялась. Боль резанула так сильно, что я едва устояла на ногах.

А я-то считала, что готова к следующему шагу. Наверное, ошибалась.

После ухода Сьюзи весь оставшийся день я провела разбирая вещи и стараясь сделать свое маленькое сырое жилище похожим на дом. Перед моим приездом в «Плюще» прибрались, но недостаточно, по моим меркам, поэтому пришлось, оставив мебель посреди комнаты, протирать тряпкой плинтусы и выметать пыльную паутину из углов. В голове неотступно крутилась одна и та же мысль: «Она беременна. Она ждет ребенка». Стоит ли мне теперь оставаться здесь? Что это означает для меня? Я приступила к реализации своего тщательно продуманного плана, но ситуация изменилась, и теперь меня одолевали сомнения. Дом был таким крошечным, таким уродливым. И еще на нервы действовала тишина — со всех сторон нас окружали поля, и до меня долетал лишь смутный шум со стороны шоссе. Чувство было такое, что вокруг нет ничего человеческого — лишь голые деревья и мерзлая земля.

Конечно, если не считать Сьюзи. Моей новой соседки. Стоя у темного окна, я мельком увидела ее в окне их подновленного дома. Это напомнило мне, как в Аплендсе я наблюдала через застекленную дверь своей комнаты за другими девочками, которых, при всей их грубости, объединяло своего рода чувство товарищества. Никто не хотел дружить со мной — девочкой из хорошей семьи. Вероятно, помешанной. Мой дом назывался «Плющ». Плющ ползет, цепляясь за стены. Агрессивный сорняк. Дом Сьюзи назывался «Ива» — дерево, печально поникшее под грузом утрат.

Дрожа от холода, я завидовала Сьюзи, пережидавшей непогоду за надежными новыми окнами, — в щелях моих рам свистел ветер, а дверь для тепла пришлось подоткнуть ковриком. Стемнело рано — еще не было и четырех. И я остановила лихорадочную деятельность: бросив вещи в коробках, просто сидела одна в сыром, холодном, унылом доме. Еды нет. Я еще не разобралась, как включить отопление, и пока не доставала ни ламп, ни свечей, ни телевизора. Какое-то время поразмышляла, не стоит ли выставить на всеобщее обозрение фотографию мужа, но решила в конце концов оставить ее в тумбочке у кровати. Не хотела, чтобы она ежеминутно пробуждала воспоминания о том, чего не вернуть. К тому же Сьюзи могла огорчиться, увидев ее. Я заметила, как она переменилась в лице, когда я упомянула, что овдовела.

Подавленная, я сидела на лестнице, устланной старой узорчатой дорожкой. «Что я здесь делаю?» Я и сама не могла ответить. Говорят, скорбь сродни безумию. Значит, я утратила рассудок… Меня подбросило от звона телефонного аппарата — так громко он прозвучал в полной тишине.

— Алло?

Это был Эдди, юрист, чьими услугами я пользовалась с шестнадцати лет. Единственный, кто знал меня еще ребенком. Невысокий одышливый человек, уже додумывавший отойти от дел. Я была так рада слышать его голос, что едва не расплакалась.

— Боюсь, у меня неважные новости, — сказал он, покончив с расспросами о доме (я соврала, сказав, что он прекрасен).

— А… — хороших новостей я не слышала давно и даже не была уверена, что они еще возможны. — Деньги?

Судебная бухгалтерия не нашла ничего. Ни тайных счетов, ни вложений. Похоже, действительно ничего не осталось. И ты уже знаешь, что договор страхования жизни был расторгнут в прошлом году. Мне очень жаль, дорогая.

Я не сразу ему поверила. Это было нелепо.

— Нет, нет, деньги есть, — возразила я.

Я не знала, сколько их, но мне всегда казалось, что достаточно, чтобы я могла чувствовать себя комфортно. У меня не было причин думать о них.

— Прости. Похоже, счета… истощены. Там ничего нет.

Интересное он выбрал слово. Я так себя и чувствовала: истощенной. Иссохшей. Опустошенной. Пустой человек в пустом доме. Оставалась лишь какая-то сумасбродная гордость, стремление продолжать жить, не глядя под ноги, в ту бездонную пропасть, на краю которой я балансировала.

— Спасибо, Эдди, — я повесила трубку, чтобы он не услышал, как я расплакалась.

Меня немного встревожила неувязка с моим именем, но объяснить я ее могла. Например, его мог упомянуть Гэвин, агент по недвижимости. Нужно было как-то перестать зацикливаться. В психологии это называется руминацией: какая-нибудь мелочь постоянно буравит мозг, пока не протрет в нем дыру, словно на локте старого джемпера. Такова, скажем, мысль о нашей с тобой последней встрече, воспоминание о которой бережно хранилось в моей голове, гладкое, словно отполированный камень.

«Мы все уладим. Но пока не делай ничего. Возвращайся домой».

«Но это не дом, — возразила я, осмелев от ужаса. — Только не с ним».

«Подожди немного…»

И ты уехал на своем «ягуаре», оставив меня на обочине дороги под сентябрьским солнцем. Колышущаяся трава щекотала голые ноги, городские сандалии были слишком чисты для обычной деревенской прогулки, поэтому пришлось как следует испачкать их по пути домой, чтобы Ник ничего не заподозрил. Тогда я была бесконечно счастлива, несмотря на страх и дурноту от того, что придется все ему рассказать. Я не сомневалась, что ты приедешь за мной. Но с тех пор — прошло уже почти два месяца! — от тебя не было ни единой весточки. Я тысячу раз воспроизводила тот разговор в памяти. Неужели я сделала… сказала что-то, от чего все так резко переменилось? Неужели дело в этом? Тем временем мой живот становился все больше — так распускается поставленный в воду цветок. Нужно было что-то делать. Но что?

В тот вечер, когда я ходила к Норе, Ник задержался. Сложив руки на животе, я крутилась у окна, словно безутешный пес в ожидании хозяина. Но не потому, что скучала по нему. Скорее, потому, что часы пробили шесть, стрелки на циферблате вытянулись копьем, и я чувствовала — стоит им переломиться, как с ними переломлюсь и я.

В тот вечер он долго возился, закрывая машину. Должно быть, говорил по телефону: я слышала его голос, но не могла разобрать слова. Звучный басовитый смех, непривычный, словно раскаты грома долгим летом. Он явно говорил с женщиной. Наверное, с кем-нибудь с работы. С какой-нибудь смышленой юной выпускницей. Верной. Любящей собак и резиновые сапоги, не тоскующей по асфальту под каблуками. Вот он замолчал. Прекратил разговор. Но еще не зашел в дом. Я прошла в прихожую, подошла к двери, уткнувшись животом и ухом в свежую краску. Мне показалось, что я слышу его дыхание по другую сторону. И чего он ждет? Дверь распахнулась внезапно. Я посмотрела на него, как на незнакомца: мужчина среднего роста в куртке, рубашке с галстуком и запотевших на холоде очках. Темные волосы, скорее миловидный, чем яркий, или так мне когда-то казалось.