День Святого Никогда - Фарб Антон - Страница 34
- Предыдущая
- 34/70
- Следующая
Доктор побелел так стремительно, что нашатырь мог оказаться совсем не лишним.
— Я… я не могу, — пролепетал он. — Вы что, с ума сошли?! Вы понимаете, чего вы просите?!
— Пожалуйста, — сипло сказал Феликс. Налипшие у него на бровях и ресницах снежинки начинали таять.
— Нет. Это невозможно, — твердо сказал доктор и подхватил на руки позевывающего малыша. — У меня четверо внуков. Я не могу сейчас уйти из дома. Не просите, Феликс. Я не могу. — Он обнял за плечи жену. — Не могу.
Феликс молча посмотрел ему в глаза.
— Сделаем вот что, — предложил доктор, отводя взгляд и обретая уверенность в себе. — Сейчас возвращайтесь домой, и скажите Ильзе, пусть поставит Агнешке уксусный компресс, она знает, как. А утром я…
— Нет, — сказал Феликс. — Одевайтесь.
— Да вы что? Имейте же совесть! Я…
— Одевайтесь, — повторил Феликс и окинул взглядом шлафрок, кальсоны со штрипками и тапочки доктора. — Или я заставлю вас пойти так.
— Он может, — подтвердил Огюстен.
— Вы не сделаете этого! — воскликнул доктор, загораживаясь, будто щитом, уснувшим ребенком. — У меня внуки! Вы не имеете права! — Малыш проснулся и тихо заплакал. Жена вцепилась в рукав доктора и с ненавистью посмотрела на Феликса.
— Сделаю, — сказал Феликс бесцветным голосом. — Уж будьте покойны.
8
Судя по частоколу бутылок, выросшему на обеденном столе, Бальтазар успел совершить более чем один рейд в погреб, и теперь сидел на диване с миной коменданта осажденной крепости — осажденной и заведомо обреченной на поражение, однако на лице коменданта читались как гордость за проделанную работу по заготовке припасов на время блокады, так и мрачная решимость идти до конца и не сдаваться до последней капли бургундского…
Осада предстояла длительная.
Огюстен, слегка заторможенный после столь резких перепадов температуры внутри и снаружи своего ранимого организма, при виде бутылок расцвел на глазах: схватил первую попавшуюся, наполнил до краев пузатый коньячный бокал рубиновой жидкостью, вылакал ее, крякнул от удовольствия и, быстро возвращая утерянные румянец и блеск в глазах, спросил:
— Ну что? Продолжим наш Бальтазаров пир?
— А причем тут я? — поинтересовался испанец с наигранной апатией в голосе.
Феликс содрогнулся. Продолжения дискуссии о важности прогресса и никчемности героев он бы не вынес. Да и зрителей в столовой было слишком много для публичного выяснения отношений между испанцем и французом: Ильза, выдворенная доктором из спальни дочери за избыточную нервозность, мерила шагами расстояние от камина до двери и грызла ногти, вслушиваясь в отрывистые команды доктора и торопливые шаги Тельмы, которая то и дело пробегала вверх и вниз по лестнице, подавая то тазик для кровопускания, то кастрюльку с кипятком, то полотенца (доктор вел себя еще нервознее Ильзы, и бедной служанке доставалось по полной программе: казалось, она вот-вот разревется), а Йозеф, являя собой полную противоположность супруге и будучи спокоен до флегматичности, сидел в изголовье стола и раскладывал пасьянс — маску спокойствия несколько портил легкий озноб, из-за которого Йозеф то и дело ронял карты под стол.
Собственно, именно карты и предотвратили очередные наскоки Огюстена на героев. Заприметив колоду, француз позабыл даже о выпивке.
— Господа! — удивленно провозгласил он. — Нас же четверо! Как насчет преферанса?
Из всех идей, изложенных Огюстеном за сегодняшний вечер, эта была наиболее разумной. Особенно если сравнивать с последней его задумкой, которую он озвучил, когда они уже вышли втроем из дома доктора, и французу приспичило подняться на вершину Драконьего холма и посмотреть, «что там, в Городе, происходит?» Пришлось дать Огюстену по шее, и француз дулся на Феликса вплоть до возвращения домой; теперь же он изъявил желание играть в паре именно с Феликсом, дабы уравновесить мастерство заядлого картежника Бальтазара почти полным отсутствием опыта у Йозефа.
Минут десять тишина в столовой нарушалась исключительно заявками игроков, а также раздосадованными восклицаниями Бальтазара в тех случаях, когда его партнер путал преферанс с покером и принимался отчаянно блефовать. Азартные реплики Бальтазара и дрожащий свет оплывших стеариновых свечей живо напомнили Феликсу о десятках, если не сотнях, подобных вечеров, проведенных в странноприимных домах и трактирах по всей Ойкумене, когда ему и испанцу доводилось работать в паре: Бальтазар никогда не отправлялся в командировку без засаленной колоды карт, и если со смазливыми девицами в глухомани иногда было туго, то желающим обыграть столичного франта приходилось выстраиваться в очередь. Дважды — чтобы проиграть и чтобы убедиться, что когда человек так фехтует, то мухлевать ему незачем…
На втором этаже что-то грохнуло и перевернулось.
— Дура криворукая! — завопил, как ошпаренный, доктор.
Ильза, уничтожив последние следы маникюра, замерла и прислушалась к сбивчивым извинениям Тельмы.
— Солнышко, — обратился к жене Йозеф. — Сходи, посмотри, что там случилось…
— Пять в трефах, — заявил Огюстен, и когда шаги Ильзы стихли на лестнице, заметил мимоходом: — Ты меня сегодня изрядно удивил, Феликс… Удивил и обрадовал…
— Пас…
— Пас… И чем, если не секрет?
— М-м-м… Шесть в червях!
— Своим поведением у доктора. «Уж будьте покойны!» — фыркнул Огюстен. — Пас! Это было здорово!
— Я не хочу об этом говорить, — твердо сказал Феликс.
Бальтазар тоже спасовал и удивленно выгнул бровь, поглядев на Феликса. Феликс качнул головой, и испанец равнодушно пожал плечами.
— Пас!
— А что было у доктора? — спросил Йозеф.
— Ты играй, а не болтай! — сердито посоветовал Бальтазар, оставшийся «болваном».
— Надо же… — как ни в чем ни бывало, продолжал Огюстен. — После всех этих заявлений и деклараций о защите справедливости и идеалов добра… Да, ты меня очень удивил! Первый честный поступок героя!
— Честный? — переспросил Феликс. У него заломило в затылке.
— Ну да! Без демагогии. И лицемерия. Надо — сделал, и точка. И никаких речей о жертвах во имя защиты добра. Согласись, что защищать свою внучку — мотив куда более весомый, чем защищать какое-то там добро…
— У вас, мсье Огюстен, сложились весьма превратные представления о мотивах героев… — сказал Бальтазар. — Йозеф, Хтон тебя возьми, на кой ляд ты всучил мне этого валета?!
— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Огюстен. — В чем же они превратные?
— Мы никогда не защищали добро и справедливость, — сказал Феликс. — Это не наш профиль. Пусть философы разбираются, что есть добро и что есть справедливость… А наше дело — бороться со Злом и искоренять несправедливость. Люди имеют очень смутные и противоречивые взгляды на то, что такое добро. Зачастую они даже не замечают, когда им делают добро… Человек Зла всегда скажет, что добро относительно, но никогда не скажет страдающий человек того же по отношению ко Злу. Зло трудно не заметить, даже когда его причиняют кому-то другому. В такой ситуации большинство людей проявляет склонность к рассуждениям на тему этического релятивизма, в то время как герои предпочитают…
— …Оказать сопротивленье, восстать, вооружиться, победить или погибнуть! — весело закончил Огюстен. — Знаю-знаю, слыхали. Феликс, я тебе кто — желторотый студентик, что ты меня пичкаешь этой ерундой? Ты мне еще расскажи о Порядке и Хаосе!
— Порядок и Хаос — это очередная малоудачная попытка загнать этику в рамки логики. Дескать, если вас завалило лавиной камней — это проявление Хаоса, бесспорное Зло. А если вас замуровали в подземелье теми же камнями, но уложенными рукой каменщика — это уже Порядок, и своего рода добро… Чепуха, одним словом, полная.
«Если уж Огюстену невтерпеж о чем-нибудь поспорить, — подумал Феликс, — то пусть он лучше спорит об абстракциях».
— Согласен, чепуха. Ну а ваша концепция Абсолютного Зла — не чепуха? Как может быть абсолютным то, что определяется даже не рассудком, а… печенкой, селезенкой, задницей… в общем, неким инстинктом героев, которым прямо-таки свербит от желания победить или погибнуть?!
- Предыдущая
- 34/70
- Следующая
