Моё индейское лето - Нестерина Елена - Страница 4

Ульяна расположилась в маленьком кресле, в которое умещался только один человек (к нему её подтолкнула Ребекка). И, чувствуя, что теряет нить повествования, совсем отключилась от разговора. Ей хотелось только под душ и в кровать…

Хлопая глазами, Ульянка наблюдала за собакой, притаившейся под креслом бабушки Эсфирь. Собака была серо-белая и мордастая, видимо, английский бульдог. Несмотря на то, что Ульяна и её папа были новыми людьми в этом доме, собака почему-то не обращала на них внимания. Её настороженный взгляд был направлен на пожилого мужчину, сидевшего в правом углу большого дивана. Скажет ли он что-то, махнёт ли рукой, поднесёт ко рту стакан или поставит его на столик – собака всё фиксировала. Если же он поднимался на ноги, она тоже вставала и угрожающе рычала. Так что бабушка Эсфирь даже ойкала от неожиданности, видимо, каждый раз забывая, что под её креслом лежит собака и она вполне способна подавать признаки жизни.

Мужчина, если Ульяна правильно поняла слова Ребекки, которая представляла новых родственников друг другу, был зятем сестры Эсфири. Может быть, он не нравился бабушке, может, её сестре, а может, и самой дочке бабушкиной сестры – и собака с той, кому он не нравился, была солидарна…

Придя к такому выводу, Ульянка хихикнула. На неё тут же обратили внимание, заахали, принялись расспрашивать. Но мама Ребекки, Барбара (она казалась самой спокойной в этом балагане), подошла к Ульяне и предложила отправиться отдыхать в её будущую комнату.

Девочка благодарно улыбнулась и двинулась за ней. Проходя мимо папы, она поймала его одобрительный кивок. Бекки помахала ей двумя пальцами.

А когда Ульяна прошла вдоль дивана и дошла до мужчины, на которого злилась собака, то ей стало всё понятно: от него сильно пахло котами. Беспардонными, привыкшими метить всё, что попадётся им под хвост. В том числе, и этого милого безобидного дядечку. Своего собственного хозяина…

С этим запахом собака Тыкверов смириться, конечно, не могла.

– Инокей, называйте меня Эсфирь Абрамовна! – уже в дверях услышала вдруг Ульяна произнесённую по-русски фразу. Впрочем, сказана она была с таким странным акцентом, что казалось, будто кто-то решил подшутить над гостями.

Но сейчас-то никто не шутил. Полный серьёз.

Это бабушка Эсфирь продолжала блистать знанием языка перед новым родственником.

Обернувшись, Ульяна увидела, как папа целует сияющую акриловым маникюром бабушкину ручку. Бабушка была в экстазе и кричала по-русски «На здоровье!».

– Да, здоровья, конечно, тут нужно много. Держись, папаня… – изо всех сил стараясь не захохотать, пробормотала Ульяна.

Было понятно, что комическая старушка Эсфирь Абрамовна – центр тыкверовского мира. Его мотор. Ядерный реактор.

И возле этого реактора теперь предстояло жить…

Что-то вроде безысходной тоски затянуло жалобную песню в душе Ульяны.

Однако увидев новенькую белую кроватку, розовое, совсем детское постельное бельё с принцессами, распахнутую в душевую комнату дверь и заботливо развешенные там полотенца с медвежатами, Ульяна даже расплакалась от благодарности.

Ребеккина мама обняла её и погладила по спине.

– Не волнуйся, девочка, – проговорила она, – мы тебя обязательно полюбим.

Семейный ужин, на который папе пришлось разбудить Ульяну, заснувшую под одеялом принцессы, прошёл уже спокойнее. Состав родственников немного изменился – некоторые уехали, в том числе и пострадавший от котов мужчина. Зато появились его жена, она же дочь сестры Эсфири, сестра Барбары Ивановны Моника Ивановна. Эсфирь Абрамовна с огромным удовольствием выкрикивала их имена и отчества по-русски. При этом веселилась только она. Конечно, вынужденно хихикал ещё и Иннокентий. У бабушки не получалось произнести его имя, и она лепила каждый раз что могла, но в этих неуклюжих неологизмах было трудно узнать имя «Иннокентий». Остальные же вполне спокойно называли его Кен. Ещё приехали дедушка Иван Венедиктович (он же Джон Самерсед Стетсон, отец Барбары Ивановны), муж Моники Ивановны Майкл – понятно, переделанный бабушкой в Михаила. Бабушка Эсфирь получала удовольствие от того, что сочиняла американцам отчества, для чего уточняла у всех имя родителя. Но вот муж Моники долго отказывался назвать имя своего папаши, чтобы Эсфирь Абрамовна не вылепила из него отчество. Бабушка злилась, заставляя большого накачанного Майкла напрягаться и краснеть. Эсфирь Абрамовна приставала к нему до тех пор, пока Моника Ивановна не прошептала ей на ухо, что Майкл – канзасская сирота и родителей своих не знает. Только тогда бабушка смилостивилась и разрешила Майклу остаться Майклом. Правда, в середине вечера она ни с того ни с сего крикнула ему по-русски: «Ну и злодей ты, Мишка!» Мишка покраснел и подобострастно улыбнулся, сочтя эти слова за комплимент.

Где бабушка Эсфирь намострячилась говорить по-русски, Ульяне ещё предстояло выяснить – наверняка это будет долгий и эмоциональный рассказ. Но пока было видно, что в обычной жизни поговорить на русском языке ей не с кем, поэтому-то она сейчас и отрывалась…

За ужином Ульянин папа неторопливо отвечал на вопросы о России, своей семье, работе. Спросили и Ульяну – как она учится, чем увлекается. Странно, но никому не было интересно, кем Ульяна хочет стать, когда вырастет. Может быть, все решили, что девочка, как и папа, станет переводчицей? На английском Ульяна говорила отлично, потому что выучила его ещё в детстве. Иногда она даже думала то по-русски, то по-английски. Ещё она изучала испанский и немецкий, однако по достоинству оценить её степень владения ими никто, кроме папы и Ребекки, здесь не мог. Но те не выдавали Ульяну и не донимали её просьбами продемонстрировать испанскую или немецкую речь, за что девочка была им благодарна. И её симпатия ко всей этой компании неуклонно возрастала.

Выяснилось, что у Майкла и Моники есть сын Джон.

– Ванька! – тут же выкрикнула бабушка Эсфирь.

Ваньке было семнадцать, и сейчас он находился с друзьями в конном походе в штате Коннектикут. Скоро Джон должен был вернуться, так как начинался учебный год. Его родители специально приехали в Нью-Йорк и ждали здесь его возвращения. Так что прежде чем они отправятся домой, Джон обязательно познакомится с новой родственницей.

Ульяна хихикнула, вспомнив рассказ Ребекки про зажигательный роман юной няни и серьёзного мальчика Джона. Страсть как захотелось узнать, продолжается ли их роман – эта парочка заочно вызвала у неё симпатию.

Хотя Ульяна перенервничала и очень устала, ночь прошла почти без сна. Конечно, сказывался долгий перелёт и большая разница во времени. Когда девочка ложилась в кровать, в Москве начиналось утро.

Понятно, что уже завтра молодой организм вполне освоится. Но это завтра.

А сегодня, прислушиваясь к тишине старинного зажиточного бруклинского квартала, Ульяна, как ни старалась, даже представить себе не могла, что ждет её впереди. Завтра, послезавтра и во все последующие дни…

– Только на Манхэттен! – едва Ульяна открыла дверь и высунула нос из своей комнаты, раздался громкий голос бабушки. – Только Дом Имперского Штата! И никаких «сначала Бруклин»! Что тут у нас хорошего? Они должны первым делом увидеть всю мощь и красоту города, а это возможно только с Манхэттена! С высоты! С высоты птичьего полёта!

– Бабушка, когда ты там птиц видела? – вслед за голосом Эсфири Абрамовны послышался голос Ребекки.

– Это образ, образ! Фигура речи! Птицы летают высоко, видят далеко. Ты что, не помнишь, какой прекрасный вид открывается со смотровой площадки? Наша страна, наш город, наша гордость! Вот что надо показать в первую очередь.

– Хорошо, бабушка, конечно, сразу туда… – покладисто бормотала Ребекка. – А потом куда?

– Я предложил бы… – еле слышно донёсся голос Вашингтоши, благодушного папы Ребекки.

Ульяна хихикнула и закрыла дверь. Она поняла – все давно проснулись, собрались внизу в гостиной и обсуждают планы на день. Конечно, Ульяна руками и ногами была за прогулку! Разумеется, сначала Манхэттен, чтобы первым делом посетить Эмпайр-стейт-билдинг[2], на высоте которого каждый американец может с гордостью почувствовать себя повелителем мира. Бабушка рулит! Хотя наверняка каждый турист, оказавшийся в Нью-Йорке, первым делом лезет на всем известную башню.