Тропою испытаний. Смерть меня подождет (СИ) - Федосеев Григорий Анисимович - Страница 38

В палатке стало совсем тихо, никто не шевелиться. Теперь, кажется, и я слышу, как широко, вольно шумит лес, словно река в половодье, но ветра почти нет. Слышен даже шорох сомкнутых крон и шелест падающего снега. Старик действительно прав — будет перемена погода, только этим и можно объяснить чистоту звука.

«Как легко и хорошо ему жить среди родной и понятной ему природы!» — позавидовал я, взглянув на старика, маленьким комочком прижавшегося в углу палатки.

Рано утром меня разбудил Улукиткан. Я встаю, одеваюсь, пью чай, и мы покидаем лагерь. За плечами рюкзаки и ружья. Из-за пологих гор брызнул рассвет. Оконтурился далекий горизонт, расступились отроги, поредела тайга. Идем неторопливо. Лыжи шумно крошат наст.

В устье распадка нам попался след медведя, хорошо заметный на снегу. Улукиткан внимательно осмотрел его. ощупал и устремил заблестевший взгляд вдаль.

След ровной стежкой срезал правый край распадка, скрылся за ближним гребнем. Зверь шел строго на восток, навстречу солнцу.

— Только что прошел, эко добра много понес! — сказал он, с сожалением покачав головой. Тут же он задумывается…

— Как думаешь, где удача наша: на этом следу или вчерашний искать будем? Однако, медведь быстро идет, догоним ли? — сомневается Улукиткан, и голосе его звучит неуверенность.

— Ты сегодня проводник, твоя и удача. Веди куда лучше… Он снял шапку, как всегда в трудных случаях, почесал затылок.

— У сокжоя сладкий язык, что свежее масло, да его всего на один раз, а у медведя много пахучего сала. Что лучше? — И старик, пожевав пустым ртом, решительно махнул рукой по направлению медвежьей стежки. — Однако, догонять будем!..

Он приторочил к котомке свою старенькую дошку, и мы тронулись по медвежьему следу.

Тучи громоздятся у горизонта, заслоняют свет поднявшегося солнца. Ночной холод все еще сторожит нас. Идем тяжело.

Наверху отрога остановились. Улукиткан, заслонив от солнца глаза ладонью, долго смотрит в сторону убегающего дальше следа.

— Однако, ходко пошел. Где-то корм с осени остался, туда идет, ближе не остановится. Не догоним, — разочарованно заключил старик. — Давай сокжоя искать…

Мы еще с минуту постояли, поговорили и свернули по отрогу на север.

Ветер, разгребая тайгу, порывисто шумит в распадках. На край тучи вылезло приветливое солнце.

У старика раскраснелось лицо. Он идет впереди, глаза его жадно шарят по редколесью, по лощинам. Но пока нигде не заметно ни единого живого существа.

Отрог привел нас к пологой вершине. Как только перевалили ее, увидели три следа сокжоев. Они направились в правый пологий распадок, затянутый редколесьем и небольшими марями. Улукиткан внимательно осмотрел следы.

— Две матки да молодой бычок, — сказал он, ощупывая след, — крепкий след — значит, вечером прошли.

Повернувшись к распадку, старик долго щурил глаза и рассуждал вслух:

— Сокжой это время в открытых местах держится, по болотам, марям — там мельче снег, легче копытить. Смотреть надо, однако, звери тут близко кормятся. Только, я думаю, матку сейчас стрелять нельзя, стельная, а молодой бык худой. — Но, помолчав, он вдруг заявил: — Когда мяса нет, и обглоданная кость — находка. Пойдем, ничего, что худой.

Прошумели лыжи по склону, завилял наш след в лесу. Улукиткан у ключа боком протиснулся сквозь чащу, огляделся, и мы вышли на марь.

— Дивно натоптали, все следы перепутались: мох искали, — сказал старик, вытягивая шею и с птичьим любопытством осматривая местность.

Метров через двести слева мы обнаружили еще один след сокжоя. Широкие, тупые копыта глубоко продавливали снег. Шаг у зверя спокойный, размашистый.

Улукиткан издали узнал вчерашнего быка-сокжоя. Ощупал след, осмотрел. Что-то прикинул в уме, затем вытащил из чехла бердану и перекинул ее через плечо.

— Когда прошел? — спросил я шепотом. Старик рассердился:

— Эко спрашиваешь! Смотри, его копыто хорошо отпечатался — значит, шел по мягкому снегу, вечером. Сюда, на марь, пришел после трех зверей — видишь, он придавил копытом след матки? Надо знать: передний никогда не наступит на след заднего. Как не видишь! Человек должен один раз посмотреть, чтобы все понять и другой люди не спрашивать.

Он укоризненно качал маленькой головой, удивляясь, как можно не разобраться в таких ясных росписях на снегу.

На краю мари сокжои густо наследили, истыкали снег мордами и ушли ниже по распадку.

— Однако, промялись, где-то близко жируют, — снова шепотом рассуждает старик.

Он подошел к тонкому пню, бесшумно свалил его, разломал и набрал в карман сухой трухи. Попробуй узнай, для чего ему понадобилась гнилушка! Но я не хочу раздражать Улукиткана вопросами, делаю вид, будто все понимаю. Улукиткан осторожно крадется между стволами деревьев, порой приподнимаясь, по-рысиному вытягивает голову, беспокойно озирается. Я машинально копирую его движения.

Вот мы у верхнего края второй мари, протянувшейся широкой полосой вдоль ключа. Улукиткан укорачивает шаг, чаще припадает к деревьям. Сгорбилась его костлявая спина, сузились глаза.

— Тут ночевали, — шепчет он, показывая на свежие лежки и копанину, а сам, как коршун, вертит головой, сторожит местность.

Он поднимает с земли пучок лишайника, вырванного копытами зверя, осматривает, а затем дует на него, и я вижу, как сухие кристаллики снега свертываются в крошечные капельки влаги.

— Сейчас кормился: видишь, солнце греет, а снег на ягеле еще не успел растаять, — поясняет Улукиткан, подавая мне лишайник. — Однако, звери на другой стороне мари стоят, — продолжает он, заметно оживляясь.

Достав из кармана горсть трухи, Улукиткан бросает ее вверх. Воздух окрашивается коричневой пылью, и незаметное течение воздуха медленно относит это коричневое облачко вниз по распадку, куда ушли сокжои.

— Скоро уходи, зверь почует нас, — торопливо шепчет мне старик и сам бросается скользящим шагом к ключу.

Размякший снег глушит шорох лыж. Улукиткан стороной обходит марь, не сводя при этом с нее глаз. Он по-юношески изворотливо скользит меж стволов деревьев, ныряет под ветки, приземляясь, ползет. На пригорке останавливается и снова бросает в воздух горсть трухи.

— Теперь дух хорошо тянет, звери нас не почуют, будем смотреть, — наставительно говорит он, прислоняясь плечом к лиственнице.

Я достаю бинокль и при первом же взгляде на нижний край мари отчетливо различаю два подозрительных серых вздутия на снежном сугробе среди копанины.

— То ли кочки со старой травой, то ли звери, — говорю я старику.

— Эко не разберешь! Сейчас лучше смотри, — отвечает Улукиткан, и я слышу, как он нарочно сломал руками прутик, надеясь, что этот еле уловимый звук встревожит зверей.

— Не шевелятся. Кажется, кочки, — говорю я.

— Еще смотри. — И старик отламывает сухой сучок от лиственницы.

Между подозрительными бугорками отчетливо поднялась голова быка с черно-пухлыми рогами. Зверь шевелит ушами, пытаясь разгадать, что это за звук раздался с края мари. Не обнаружив опасности, бык опустил голову, и она скрылась за снежным сугробом.

— Звери… — шепчу я, хватая старика за руку.

— Все четыре тут?

— Видал ясно только быка. Старик утвердительно кивает головой:

— Стельная матка днем крепко спит.

Подав мне знак садиться, он достает из котомки меховые чехлы, сшитые из мягких собачьих шкур, наружу шерстью, и надевает их на широкие камусные лыжи.

— Так хорошо ходить, шуму нет, близко пустит, — поясняет он; затем высыпает на полу дошки из кожаной сумки патроны и перебирает их.

— Они же у тебя все с осечкой, — разглядев патроны, удивился я. — Как же на медведя хотел идти, как стрелял бы?

— Ничего, — смеется он тихо. — Из трех один, однако, разрядится.

— Зверь ждать не будет. Возьми мою винтовку, она надежнее.

— Эко надежнее, да, может, не фартовая. Старики раньше говорили: когда удача — и без ружья зверя добудешь; когда ее нет — огнем порох не запалишь.

Он закладывает один патрон в бердану, два оставляет в руке. Надевает дошку, накидывает на спину котомку, осматривается — не забыл ли чего. Все это Улукиткан делает не спеша, основательно, а я, поверив, что не моя сегодня удача, молча наблюдаю за ним.