Европейские каникулы (СИ) - Зайцева Мария - Страница 7

И не замечал даже, что сам, как дикарь, руками дербанит сочную рульку, облизывает пальцы.

Опомнившись, разозлился на себя. Скот какой! Хорошо, хоть квашеную капусту еще не начал руками хватать.

Бет, улыбаясь и не зная, что за мысли крутятся в его голове, с легким недоумением смотрела на него, что-то тихо говоря.

Дерил не слышал. Не понимал.

Слишком засмотрелся на ее нежные губки, которые она неосознанно облизнула. (Ад, персональный, сука, ад!)

Диксон осознал, что попался с разглядывании, как малолетка с косячком, и надо как-то выковыривать себя из этой двусмысленной ситуации, а то она точно решит, что он какой-то извращенец и свалит отсюда быстрее ветра.

Мотнув головой, убирая надоедливую челку с глаз (бля, надо было давно подстричься, зарос, как дикарь) и пытаясь найти в голове хоть какие-то приличные мысли, Дерил все-таки собрался и выдал гениальную фразу. Во всяком случае, именно такой она ему показалась.

— Хорошо, все как организовано у вас тут, походу за кошелек можно не переживать.

— О, конечно, — Бет с радостью подхватила разговор, — порядок, дисциплина, безопасное веселье для туристов и отсутствие даже карманников на празднике, это то чем мы баварцы можем похвастаться. Каждый Октоберфест выделяется наряд конной полиции для абсолютной безопасности, вон, кстати, пара офицеров.

— Лошади это круто, у меня на ферме в Джорджии есть пара аппалуз.

— Ого, это же просто круто, они такие умные и нежные создания. Аппалузы просто красавцы, наверное дорого за них отдали, да?

— Да не, не особо, случайно получилось.

— Случайно?! Как такое возможно, интересно?

— Да ничего особо интересного, хозяин их хотел на бойню сдать, после того как на ежегодной ярмарке кобыла ногу сильно повредила, а жеребец начал дичиться и перестал выходить без нее на шоу. Вот так и купил, третий год уже у меня.

Бет еще шире распахнула свои невероятные глаза, Диксон застыл, чувствуя, что вот прямо сейчас утонет и ни хрена не спасется. Никто его не вытащит. Ангелочек, блин. Она не ангелочек, она ведьма…

— Мистер Диксон, вы… вы просто святой человек! Взять на себя ответственность за животных, тем более таких… Я обожаю лошадей, очень люблю с ними заниматься. Вы знаете у нас есть в пригороде Мюнхена приют для лошадей, и я туда хожу чтобы помочь, в свободное время.

Диксон, все-таки выплыв на поверхность, помотал головой, залпом выдул третью кружку пива.

И она, видимо, сильно долбанула Дерилу по башке, потому что он, охреневая от собственной смелости, словно со стороны услышал свой хриплый внезапно голос:

— Хочешь пойдем туда вместе, оформим это все для твоей Доун, как очередную индивидуальную экскурсию?

Бет изумленно раскрыла свой очаровательный ротик, моментально отправив мысли Диксона в таком направлении, что его точно в аду будут ждать отдельная сковорода и личный черт.

— О, Боже, мистер Диксон, я не могу пользоваться вашей добротой. У вас ведь наверняка планы на эту неделю. Боюсь ваш брат будет недоволен, ведь вы снова без него проведете целый день.

— Мерл? Да ему похер, как я провожу отпуск, а себя он развлечет и самостоятельно, уж поверь, себе приключений на задницу он всегда сумеет найти.

Его голос был нереально хриплым, Дерил и сам не верил, что он вот так вот уговаривает девочку на свидание. А то, что это свидание, и ежу понятно.

И даже самому Диксону.

А Бетти?

Доун Лернер нравилось ставить мужчин на колени. Ей вообще нравилось доминировать. Ощущать свою власть над внутренним зверем, что живет в каждом.

В каждом мужчине.

Усмирять.

Смотреть в глаза и ловить осознание. Своей сути.

О! Это было наивысшим наслаждением! Лучше оргазма, которого она, кстати говоря, никогда не испытывала. По крайней мере, с мужчиной.

Этот американец…

Ей по работе приходилось часто общаться с американцами, Доун привыкла к их достаточно бесцеремонным манерам и громким голосам.

Главное, выдерживать дистанцию и улыбаться. Профессионализм всегда на первом месте. Она была профессионалом. Никогда не выходила за рамки. Это была серьезная жизненная позиция, позволяющая удерживаться на плаву в этом бешеном мире.

И тем ужаснее было падение.

Доун никогда, НИКОГДА не хотела перевести профессиональные отношения в другую плоскость с клиентом.

Это было совершенно недопустимо. Совершенно.

И, если бы такой фокус провернул кто-то из ее подчиненных, то он вылетел бы в тот же момент с работы с волчьим билетом. Все-таки кое-какой авторитет в профессиональных кругах Мюнхена у нее был.

Но этот американец…

Слишком шумный, такой невыносимо раздражающий, грубый… И чем-то цепляющий.

Доун никогда не цепляли мужчины.

Играя с ними в клубе, она испытывала лишь удовлетворение, в основном от ощущения власти, от прохождения по тонкой грани между болью и удовольствием, от того, что только она эту грань может устанавливать.

Она никогда не увлекалась. И именно поэтому была хороша.

Делать больно, так больно, чтоб позволить партнеру достичь особого, сладкого удовольствия — это целое искусство.

Ударить правильно, так, чтоб не рассечь кожу, а оставить след, ударить туда, куда необходимо, не причиняя ненужных и отвлекающих страданий, создать букет, композицию из ощущений…

И посмотреть в глаза, в финале, в расширенные до предела зрачки человека, испытавшего нереальное, запретное удовольствие, и оттенить остроту, заставив ощутить противоположные по силе прикосновения, эмоции…

Это затягивает, это будоражит, это делает буквально сверхчеловеком.

Но этот американец…

Она никогда никого не приглашала в клуб. Хотя могла бы. У нее были для этого все полномочия.

Но… Не хотелось.

До недавнего времени.

Американец шутил, глумился, изводил. Но это было терпимо. Это было решаемо. Это была работа.

Но он еще и смотрел.

И то, как он смотрел, заставляло хотеть… Хотеть ощутить его в своей власти, посмотреть, насколько крепкая у него спина, насколько нежные у него губы, насколько сладок будет его, упавший на спину и подставивший беззащитный живот в выражении покорности, зверь.

Светлые острые, неожиданно серьезные, глаза отслеживали каждое ее движение, и это было неуютно. Это было странно.

Доун ни единым намеком не дала понять чужаку, что ее хоть что-то встревожило, смутило, заинтересовало.

Но ее встревожило, смутило и заинтересовало.

Перед собой она всегда была честна.

И когда Доун незаметно сунула визитку клуба ему в карман джинсов, она полностью отдавала себе отчет в том, что делает.

Чего хочет.

И когда она увидела его в зале, увидела выражение его лица, когда он наблюдал за ней, за ее ударами, за ее лаской, за ее поцелуем…

Доун поняла, что не ошиблась.

И что он сейчас выйдет, и она, наконец, впервые за все время своей практики, испытает то нереальное ощущение раскрытия партнера, единения, познания…

Но он не вышел. Хотел, она видела, она его чувствовала.

Но не вышел.

И Доун еле устояла на ногах от внезапного разочарования.

И сейчас, именно сейчас она дрожала от возбуждения.

Потому что он пришел.

Сам.

И предложил игру.

Сам.

Конечно, на работе было не совсем удобно, но плевать. Сейчас плевать.

Она видела, как он едва заметно вздрогнул после ее приказа:

— На колени!

Она знала, что он это сделает. Она это поняла еще тогда, в клубе.

Просто ему нужно было время.

И, если все будет так, как она хочет, если она получит свое, то и он свое получит.

Может быть.

Диксон в самом деле не ожидал такого прямого перехода к делу.

Все-таки немки — те еще штучки. Не врут фильмы-то, не врут…

Но эта хамка…

На колени, значит, блядь?

Мерл почувствовал, как злоба, так и не выплеснувшаяся толком, опять затапливает, теперь уже с головой. Посмотрел на очень серьезную, уверенную в себе женщину, уловил торжество, мелькнувшее в ее взгляде.