В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Холланд Том - Страница 50

Ничто не могло быть оскорбительнее и для иудеев, и для христиан, чем праздник, устраиваемый на таком месте, и, естественно, они не оставляли попыток избавить его от грязного внимания язычников. Еще во времена Иисуса иудейский царь возвел стену вокруг дуба и колодца, имея целью тщательно следить за местом – maqom, – где Авраам стоял перед Господом⁶³. Триста лет спустя Константин пошел дальше и приказал соорудить церковь прямо над дубом. И правильно сделал. Христиане были согласны, что три незнакомца, которых развлекал Авраам, это могла быть только Святая Троица, а Мамре в результате всегда была местом чистой святости, предназначенным для поклонения нашему Спасителю⁶⁴. А значит, рассудил Константин, все притязания язычников на это место – ложь и богохульство. Очищенный от всех непристойных сборищ идолов и испачканных кровью алтарей, дуб стал тем, чем являлся во времена Авраама – чисто христианским деревом.

Однако язычники, забыв об этой очевидной истине, упорно приходили в город. Прошло больше века после попытки Константина запретить их летний праздник, а они все еще стекались к священному дубу, где приносили в жертву петушков, лили вино, бросали лепешки в священный колодец и напоказ отказывались от секса. Подобное поведение, в то время как язычество в других местах на Святой земле подвергалось ожесточенным нападкам и довольно быстро исчезало, требовало немалого мужества.

Большинство участников праздника действительно принадлежали к народу, который на Ближнем Востоке ненавидели, как «самый суеверный и невежественный в мире»⁶⁵. Его презрение к монархам и их законам было давно известно.

Арабы, племена которых рыскали по бескрайним бесплодным землям, раскинувшимся к югу от плодородного полумесяца, могли похвастаться более длинным перечнем варварства, грубостей и дикостей, чем Римская и Персидская империи, вместе взятые. Живя в дальних пустынях, они не знали ни надсмотрщиков, ни чиновников – положение дел настолько неестественное, что даже царь Месопотамии в те далекие дни, когда в Иерусалиме еще стоял храм Соломона, хотел взять его на заметку⁶⁶. Прошло тысячелетие, но почти ничего не изменилось. Арабы так же, как и прежде, не желали пускать корни. Их больше презирали как язычников, которые жили в палатках. И для аристократа во дворце, и для крестьянина в поле вечное непостоянство кочевников являло собой угрозу. То, что арабы, презирающие нормы цивилизации, обладали вечным качеством – свирепостью – под стать пустыням, в которых они обитали, считалось само собой разумеющимся. Они занимали положение ниже, чем люди, но все же выше, чем звери. В сражении для них не было ничего необычного в том, чтобы напиться крови врага. А когда они занимались любовью (по крайней мере, ходили такие слухи), женщины проявляли такую же взрывоопасность и склонность к насилию, как мужчины⁶⁷. Нервные путешественники, осмеливавшиеся выбраться за пределы города или деревни, смотрели на арабов, скакавших на конях или верблюдах, как на самых страшных хищников пустыни: «Как хищный коршун, который, лишь только заметит с высоты дичь, бросается на нее, выпустив когти, они хватают все, что могут унести»⁶⁸.

Оскорбление, которое, несомненно, понравилось бы арабам. Быть свободным и устрашающим, как хищная птица, – это все, к чему они стремились. То, что другие люди презирали как непостоянство, они считали свободой: «Я путешествовал с одним только хлыстом – даже рукоять была без оплетки»⁶⁹. Скакать на коне в одиночестве, видя вокруг только бесконечный горизонт, значило чувствовать себя ничем не связанным – абсолютно свободным, иными словами, полной противоположностью раба. Где бы ни собирались арабы – в вышитом шатре или вокруг костра под яркими звездами, они воспевали хвалу вину, стройным женщинам и воинам, не признающим хозяев. Пусть кочевников пустыни презирали, но их и боялись. Когда персы обвинили демонического царя Дахага в том, что он из их числа, а римляне осудили их за порабощение и похищение людей как пособников дьявола, арабам заплатили своеобразную дань. В конце концов, лучше быть бандитом, чем зависимым человеком. Кто такие подданные шахиншаха или цезаря, чтобы полагать иначе?

На самом деле арабы вовсе не являлись одинокими волками из паранойи их жертв. Земля арабов была в высшей степени суровой. Ни один человек не может выжить среди песков, солончаков и застывших остатков лавы, если никто о нем не заботится. Даже для самого жесткого и надменного воина семья оставалась главной. «Мы следуем путями своих предков, тех, кто разжигали войны и были преданы узам родства»⁷⁰ – это громкое заявление выражает самую суть личности араба. Широкая сеть родственников плавно переходила в племя. Все мужчины, которые могли заявить, пусть даже это казалось невозможным, что происходят от одного имама – отца-основателя, должны были считаться его сыновьями. Связанные одним наследством – традициями и достижениями (Сунной) – воины, которые иначе разорвали бы друг друга в клочья, смогли объединиться, не теряя лица, и обрушиться на банды соперников, которые, в свою очередь, делали то же самое. Великой радостью в жизни араба – даже большей, чем ограбление каравана или убийства верблюдов в честь смуглой красавицы, была ожесточенная вражда с другими племенами. Она давала ему очень многое: честь, возбуждение, иногда даже колодец или два. Тот факт, что подобная вражда была не только постоянной и безжалостной, но и, по сути, бессмысленной, нисколько не ослаблял восторга тех, кто в ней участвовал. Великие деяния предков племени, о которых говорилось в стихах местных поэтов, давали воинам уверенность и вдохновение. Воспоминания о древних сражениях, приукрашенные богатым воображением, могли облагородить даже банальную драку. В результате у арабов прошлое и настоящее часто сливались воедино. Один сравнительно недавний и волнующий эпизод мог долго служить племени, которое запомнило его, проведя линию в бесконечных песках времени. Потом была новая победа, сопровождавшаяся захватом большого стада или красивых женщин, и линия сразу стиралась и забывалась. Знания, которые каждое племя любовно собирало о себе, не имели ничего общего с такой скучной вещью, как хронология. Все было просто: аууат – значит «дни».

Но на самом деле даже в наиболее удаленных уголках пустыни арабы не оказывались полностью изолированными от событий в мире, и на их образ жизни влияли превратности судеб великих мировых держав. Было время, к примеру, когда от арабских торговцев исходил особенный сладкий запах из-за ладана – ароматической специи, которую сжигали почти в промышленных объемах на языческих алтарях, а выращивали только в одном месте – в Химьяре, на южной оконечности полуострова. В век Соломона царица земли, на которой выращивали ладан – Сабейского царства (Шебы), – посетила великого царя Иерусалима и была постоянно окутана благоухающей завесой. Позднее – уже во времена Римской империи – жителей страны царицы Савской знали как весьма удачливых и процветающих. Но все это изменилось, когда были свергнуты языческие боги. Христос не требовал ладана. И торговля между Римом и производителями ладана в Химьяре угасла. Теперь от арабов пахло не ладаном, а кожей и верблюжьим навозом. Караваны продолжали ходить по пустыне, но теперь их вели посредники. «Зафрахтованные» верблюды везли в Сирию и Палестину предметы роскоши из Индии (перец, драгоценные и полудрагоценные камни, мальчиков-кастратов), подчиняясь капризам далеких императоров и расчетам чиновников. Новый договор между государствами, неожиданно закрытый таможенный пост – и все резко менялось. Купцы, погонщики верблюдов, бандиты – все в одночасье оказывались не у дел.

Положение их, безусловно, было ненадежным, и всегда находились арабские племена, желавшие обрести более твердую почву под ногами. Одни, например набатеи, народ, живший у южных границ Палестины, использовали свое выгодное географическое положение между торговыми путями пустыни и Средиземноморьем, чтобы создать сказочно богатый торговый центр в своей столице – городе Петра. Другие, желавшие выбрать кратчайший путь к власти, сделали ставку на проникновение в города других народов и захват в них командных постов. Именно политика кукушки в гнезде объясняет арабское происхождение царей Эдессы. Тем не менее независимость таких государств, которой всегда угрожала грозная тень Рима, обычно оказывалась шаткой. Еще в 106 г. Набатея стала провинцией Аравии, и хотя Эдесса устояла и не была формально включена в империю еще сто пятьдесят лет, никто не сомневался в ее подчиненном положении. Богатства и искушенность – это, безусловно, можно было получить, но цена оказывалась очень высокой – утрата чести и свободы, словом, все, что делало кочевника арабом.