В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Холланд Том - Страница 31

Понятно, что наиболее независимые представители римской элиты роптали. Оскорбления, которые шептали за спиной императора, одетого в пурпур, были, надо сказать, весьма изощренными. «Казалось, что природа удалила всю склонность к злу у всего человечества и поместила ее в душу этого человека» – такой вердикт вынес один из критиков²⁶. Юстиниан, несмотря на паранойю, к которой был склонен, относился к критикам с высокомерным презрением. Он понимал, с какими серьезными проблемами столкнулся, не сомневался в своей способности с ними справиться и не желал ни на йоту менять свой стиль. Он больше чем любой другой император со времен Константина свято верил, что его миссия – исправить мир. Критики считали, что это не более чем лицемерие. Но даже они, не желая верить, что Юстиниан может быть искренним, не могли не признать его редкого актерского таланта. «Он обладал чудесной способностью скрывать свое настоящее мнение и даже мог проливать слезы, причем не от горя или радости, а потому, что считал их уместными в тот или иной момент»²⁷. Другие были менее суровыми в своих оценках Юстиниана. Среди имперских чиновников имелись и такие, кого вдохновляло, а не пугало непомерное честолюбие Юстиниана, и они искренне гордились тем, что помогают ему. Оглядываясь вокруг, такие люди видели то же самое, что видел их хозяин – нарушенный порядок, который следовало исправить. Когда они слышали, как Юстиниан говорит: «Наши подданные – наша постоянная забота»²⁸, они не сомневались в его благих намерениях. Когда они слушали рассказы, как он сидел допоздна, пока не догорало масло в его лампе, и писал – всегда писал, – они восхищались им. Ведь хозяин, как и они, в глубине души считал, что мир можно преобразить росчерком пера.

«В вихре теперешних беспорядков наши дела нуждаются в руководящей мудрости, которая идет от законов»²⁹ – под этим выражением подписался бы любой мобед или раввин. Записанное слово может изменить взгляд на мир целых народов – это утверждение постепенно стало руководящим принципом века. Определенно не один только Юстиниан верил, что влияние могут дать книги. Но он все же являлся римлянином и цезарем, иными словами, мог опираться на куда более значительные ресурсы, чем те, которыми располагали ученые Ираншехра. Имперские архивы оказались переполнены документами. И не важно, что одни из них были заключены в лучшую слоновую кость и написаны серебряными чернилами, а другие – на грубом пергаменте и лежали на деревянных полках: все они содержали мудрость законов целого тысячелетия. Римский народ всегда, с первых дней республики, гордился своей законодательной системой. Законы других народов, в сравнении со своими, они считали нелепыми³⁰. И вовсе не нужны были истории о неких фантастических законодателях, вроде любимых греками, чтобы объяснить, как появился закон Рима. Ведь очевидно, что он – результат вековых усилий людей. Будь это декрет сената, решение судьи или свод законов, собранных предыдущими императорами, он давал римскому народу чувство общности со своим несравненным прошлым. Римская законодательная система, как и сама Римская империя, – результат труда множества поколений.

Но закон был не только решением, но и проблемой. Юстиниан во всеуслышание объявил: закон для общественных дел – то же самое, что лекарство для болезни³¹. Если это так, значит, следует многое сделать, прежде чем предписание императора может быть применено к заболевшему миру. Масштаб и древность достижений римского народа в области законодательства дали пугающе разнообразное наследие. Но Юстиниан не был человеком, которого могла испугать подобная трудность. Его первым шагом после восхождения на престол стало создание комиссии, которой предстояло кодифицировать объемные собрания законов, изданные предыдущими императорами. Спустя полтора года он поручил другой комиссии еще более пугающую задачу – собрать и сопоставить огромное количество документов, касающихся римского права. Были проанализированы конституции, изучены почти 2 тысячи книг, сделаны десятки тысяч выписок. Получившаяся кодификация, созданная в рекордно короткие сроки, была таким ошеломляющим достижением, что казалась сделанной не без помощи свыше. Сам Юстиниан с гордостью представил ее как результат процесса реконструкции, но в ней была и революционная составляющая: «С помощью старых законов мы не только привели дела в лучшее состояние, но и создали новые законы»³². Император не видел необходимости скрывать то, что он сам есть nomos empsychos – живой закон. В этой саморекламе была завершающая деталь того, к чему стремились целые поколения императоров³³. Впредь правила, по которым жил римский народ, имели только один источник – самого императора, сидевшего на троне в своем роскошном дворце. И неудивительно, что Юстиниан желал не только оставить свой отпечаток на вековых достижениях римской законодательной системы, но также указать, где и как эти достижения должны изучать. Частные школы права исключались. Ни один учитель не мог получить лицензию, за исключением тех, кого назначало государство. Теперь, как никогда раньше, весь мир должен был управляться из одного центра – из константинопольского дворца.

Это предположение, в свою очередь, поднимало неудобный вопрос. Механизм имперского управления, безусловно, был могущественным. Но может быть, вера в ее возможности и безграничность влияния слишком сильна? Одно только существование закона, в конце концов, не гарантирует его выполнения. Мир за пределами Константинополя – безбрежное бушующее море, и, возможно, даже сама столица («золотой город»)³⁴ была менее блистающей и не такой покорной целям Юстиниана, чем ему казалось. Определенно, не выходя за бронзовые ворота своего дворца, он имел смутное представление о том, что творится за его пределами, в мрачных и грязных трущобах, куда ни одному императору и в голову не придет забрести, чтобы не запачкать свои изящные туфли. Имперская элита пребывала в непоколебимой уверенности, что широкие массы слишком зловонны и беспокойны, чтобы их подпускать к источникам власти. Веком раньше обширная программа очистки убрала все немраморное и недорогое подальше от дворца. Оказывается, жилище императора требует «обширных площадей, скрытых от всего мира, и на прилегающих территориях могут жить только те, кто был избран для соответствующих нужд нашего величества и управления государством»³⁵.

Однако римляне, несмотря на полтысячелетия автократии, все еще называли свое государство республикой (res publica), и даже в Константинополе Юстиниана был один неискоренимый памятник прошедшему веку, когда все жители считались горожанами. Еще в Риме гонки колесниц считались не только спортивным, но и политическим событием. Даже самый могущественный правитель опасался оскорблений толпы в Большом цирке (Circus Maximus), старейшем и самом большом общественном месте города. В Константинополе – новом Риме – была не менее великолепная арена для гонок колесниц – ипподром. Самый почтенный памятник, переживший разрушение Константином Византия, впоследствии украшенный античными статуями и обелисками и так сильно расширенный, что вышел за пределы холма, на котором стоял. Пришлось вдоль всего южного края устанавливать массивные кирпичные стойки. На ипподроме сорок рядов сидений – равных ему не было. Это место определенно предназначалось не только для спорта. Имперское правительство, в тех редких случаях, когда хотело придать гласности политическую линию, делало это на ипподроме. И ритуальное унижение императором побежденного царя варваров, и выставление напоказ головы агрессора, и даже церемониальное сожжение налоговых расписок – все превращалось в зрелище. Сам Юстиниан, взойдя на престол, устроил свою инвеституру перед толпой на ипподроме. Появившись из дворца, он спустился по винтовой лестнице в просторную открытую мраморную ложу, где его приветствовали крики 60 тысяч подданных. Создаваемый ими шум был таким сильным, что император ощутил почти физический удар по лицу. Появляясь перед толпой, он, конечно, «набирал очки», но в этом мероприятии таилась и потенциальная опасность. Страсти, разгоравшиеся на ипподроме, нередко становились неистовыми. С давних пор соперничавшие команды колесничих поддерживали разные болельщики, которые вполне могли устроить потасовку на улицах, угрожая ни в чем не повинным прохожим и бросая пугающую тень на весь город. Здесь, на заднем дворе императорского дворца, рядом с имперским правительством, периодически возникал кризис того же порядка, против которого была направлена его великая программа правовых реформ.