Антология Фантастической Литературы - Борхес Хорхе Луис - Страница 29

В полуобморочном состоянии, без сил вздохнуть, он беспомощно моргал и трепетал от малейшего прикосновения рясы инквизитора. Однако — дело хотя и странное, но в то же время вполне естественное — взгляд инквизитора свидетельствовал, что в данный миг тот глубоко озабочен тем, что ему ответить на речи, которые он слушает и которые его, по-видимому, целиком поглощают: взгляд этот устремлен был в одну точку — на еврея, но при этом, казалось, совершенно не видел его.

И действительно, через несколько минут оба зловещих собеседника, медленным шагом и все время тихо переговариваясь, продолжили свой путь в ту сторону, откуда полз узник. ЕГО НЕ УВИДЕЛИ! Но он был в таком ужасающем смятении чувств, что мозг его пронзила мысль: «Не умер ли я, раз меня не видят?» Из летаргии вырвало его омерзительное ощущение: со стены у самого лица и прямо против его глаз — так ему показалось — устремлены были два чьих-то свирепых глаза. Волосы у него встали дыбом; внезапным, безотчетным движением он откинулся назад. Но нет, нет! Ощупав камни, он сообразил: это отражение глаз инквизитора в его зрачках как бы отпечаталось на двух пятнах этой стены.

Вперед! Надо торопиться к той цели, которая представлялась его уже, наверно, больному сознанию освобождением! К этому сумраку, от которого он был теперь в каких-нибудь тридцати шагах. И он снова продолжил, как можно было быстрее, свой мучительный путь, ползя на коленях, на руках, на животе, и вскоре попал в неосвещенную часть длинного коридора.

Внезапно несчастный ощутил на своих руках, упиравшихся в плиты пола, резкое дуновение из-под небольшой двери в самом конце коридора. О боже! Только бы эта дверь вела за пределы тюрьмы! У измученного беглеца закружилась голова от надежды. Он разглядывал дверь сверху донизу, но ему это плохо удавалось из-за сгустившегося вокруг сумрака. Он принялся нащупывать — ни щеколды, ни замка. Задвижка! Узник выпрямился, задвижка уступила его нажиму, дверь перед ним распахнулась.

— Аллилуйя! — благодарственно испустил раввин глубокий вздох из расширившейся груди, встав теперь во весь рост на пороге и вглядываясь в то, что явилось его взору.

Дверь открывалась в сады под звездами ясной ночи, открывалась весне, свободе, жизни! Там, за садами, чудились поля, а за ними — горы, чьи голубоватые очертания вырисовывались на небосклоне, — там было спасение! О, бежать! Он и бежал всю ночь под сенью лимонных рощ, вдыхал их аромат. Углубившись в горы, он будет уже на свободе. Он дышал благодатным, священным воздухом, ветер вливал в него жизнь, легкие его оживали! А в сердце звучали слова «Veni foras», обращенные к Лазарю! И чтобы еще лучше прославить Бога, который даровал ему эту милость, он протянул руки вперед и поднял глаза к небу. Это был экстаз.

И тут ему показалось, что тень его рук словно обращается к нему, что руки обнимают его, ласково прижимая его к чьей-то груди. И действительно, чья-то высокая фигура стояла рядом с ним. Доверчиво опустил он взгляд на эту фигуру — и тут дыхание сперло у него в груди, он обезумел, глаза его потускнели, все тело била дрожь, щеки раздулись, и от ужаса изо рта потекла слюна.

Да, смертный ужас! Он был в объятиях самого Великого инквизитора, дона Педро Арбуэса де Эспилы, который глядел на него полными крупных слез глазами с видом доброго пастыря, нашедшего заблудившуюся овцу...

Мрачный священник прижимал к своей груди в порыве горячей любви несчастного еврея, которого больно колола грубая власяница доминиканца сквозь ткань его рясы. И пока рабби Асер Абарбанель, глубоко закатив глаза, хрипло стонал от отчаяния в аскетических руках дона Педро и смутно понимал, что все события этого рокового вечера были только еще одной предумышленной пыткой — пыткой надеждой, Великий инквизитор с горестным взором и глубоким упреком в голосе шептал, обжигая его горячим и прерывающимся от частых постов дыханием:

— Как так, дитя мое! Накануне, быть может, вечного спасения... вы хотели нас покинуть!

Серая завеса дождя, будто штора из металлических цепочек, что отпугивает мух в молочных магазинах, но свободно пропускает воздух и покупателей, спрятала меня от горы, когда я приехал в Мендосу, однако о них говорили шумные ручьи, несомненно, стекавшие с крутых склонов.

На другой день с террасы отеля я увидел горы в разрывах туч, бредущих по небу, и удостоверился, что их вершины действительно покрыты снегом. Я, правда, не преисполнился восторгом, и повинна в том, скорее всего, цветная открытка с примелькавшимся видом Пуэнте дель Инка[63], купленная мной в каком-то газетном киоске. Открытка, разумеется, была слабым отражением реальности. Как и многим приезжим, горы напоминали мне швейцарские Альпы.

В день отъезда из Мендосы я встал засветло, и меня сразу пронизала сырость, набухшая мерклым светом, какой бывает при солнечном затмении. В семь утра мы отправились в путь на машине. Мы — это я и два инженера: Бальса и Бальсочи, явно не посвященные в секреты анаграммы... Утреннее солнце уже высвечивало высокие кактусы самой разнообразной формы, которые нарушали однообразие холмов, темневших по обе стороны дороги.

Мы проскочили мост через реку Мендоса, и я даже не успел взглянуть на нее. В такое время года она привлекает грохотом воды, под синей дымкой в которую сливаются лучи летнего света, проникающие в ущелье. Вскоре мы очутились в горах.

Оба инженера разговаривали, как заведенные, и в какой-то момент Бальсочи сказал:

— Наш Барнаса ест больше, чем донги.

Бальса покосился на меня и, обсудив с приятелем еще одну порцию газетных новостей, решил прощупать, что я собой представляю.

— А вам, инженер, уже объяснили, зачем строится такой крупный отель в Пунта де Вакас?

Вообще-то я знал, но не с чужих слов, и поэтому спокойно ответил:

— Нет.

И закончил шаблонной фразой:

— Строят, видимо, в целях развития туризма.

— Н-да... для развития туризма. Какая чепуха, ха-ха! Скажите лучше что-нибудь поинтереснее...

Я не сказал «что-нибудь поинтереснее» и, прекрасно понимая его, буркнул:

— Не понимаю.

— Позже мы вас посвятим в некоторые подробности секретного свойства, связанные со строительством отеля, — сказал мне Бальса. — Вам многое станет ясно, когда вы получите всю проектную документацию и технические задания. Ну а пока придется потерпеть, уж не взыщите...

Им обоим, полагаю, никогда бы не удалось сотворить настоящую тайну. Их честность — невольная — в том и заключалась, что они всегда показывали, чем заняты их мысли в определенный момент, к примеру — вместо того, чтобы по-настоящему притвориться, изображали на лице откровенное притворство и т. п.

Я без страха вглядывался в этот неведомый мне мир. Когда машина пролетела между двумя высокими скалами-обелисками, одна — черная, другая — красноватая, я успел схватить их запоминающим взглядом и приготовился к встрече с новым пейзажем, достойным восхищения, но грохот воды подсказал мне, что мы въезжаем в туннель, и впереди будет что-то совсем иное...

И вот уже машина, точно быстроногое насекомое, мчит по опасной горной дороге среди зеленых, желтых и фиолетовых переливов базальта и гранита.

— У вас в Буэнос-Айресе есть семья? — спросил меня Бальса.

— Нет. У меня нет семьи.

— А-а... понимаю, — ответил он раздумчиво. Оба мои спутника отличались удивительной готовностью не понимать самые простые вещи, даже, к примеру, мои слова насчет семьи.

— И вы думаете остаться у нас надолго?

— Не знаю. Ведь в контракте не указано, сколько отелей предполагается построить, значит, неизвестно, сколько времени я здесь пробуду.