Князь Рысев 4 (СИ) - Лисицин Евгений - Страница 38

Ей было все равно.

Я сказал, что буду сидеть дозором и следить за Кондратьичем — время поспать у меня будет здесь позже. Они же должны быть полны сил, чтобы старик имел шанс выжить.

Пара часов — много или мало? Где-то внутри себя я искал иные слова, которые скажу им всем, прежде чем они уйдут. Слова хихикали и играли в прятки.

Алиска вдруг клюнула носом, чуть не упав — я поймал ее голову ладонью едва ли не самый последний момент, не дал стукнуться о камень. Мило и совершенно по-детски она засопела.

Я почуял неладное — здравый смысл отказывался верить, что привыкшая нести вахту рыжая прохвостка может вот так запросто захрапеть прямо на карауле.

В ноздри ударил резкий, неприятный дух, со всех сторон нас окружило вязким туманом — даже мгла, царствующая здесь с основания времен, решила уступить ему свое место.

— Барин?

Мне показалось, что я ослышался, вздрогнул. Привстал, ощущая, как стонут мышцы всего тела. Получившие передышку, теперь они расслабились и не желали больше ничего делать.

— Барин… Барин? — Кондратьич тяжело дышал, словно крал у этого мира последние вздохи. Я же брал с него пример и черпал силы из собственных недр.

Старик вдруг приподнялся и захрипел. Я подхватил его на руки, мягко вернул голову на подушку. А Катька ведь говорила, что он не сможет прийти в себя. Вдруг проснувшаяся во мне радость граничила с щенячьим восторгом, затмевая собой все сомнения.

— Не хотел я помирать, последний раз тебе в глаза не посмотрев, барин… — Он протянул ко мне дрожащую руку, по-отечески погладил по щеке. — Каков ты стал. Статен, красив… силен.

— Молчи. Молчи, дурак, тебе нельзя сейчас говорить.

— Всю жизнь было нельзя говорить, барин, а сейчас все. Час настал. Чую я, что близко ко мне сегодня бледная дева. Долго я от нее бежал, по-всякому. На войне, в быту — где от взрыва, где от уфтумубиля колесного…

— Молчи, — снова велел я. — Молчи. Мы еще с тобой повоюем, слышишь? Эй, просыпайтесь!

Я бросился к Катьке, попытался растолкать Алиску. Девчонки лежали, словно убитые, ни на что не реагируя. У меня все похолодело внутри, я как будто чувствовал нереальность всего происходящего.

— Не буди их, барин. Не надо. Бесполезно это. Дал мне Бог время, вымолил — с тобой проститься, перед тобой повиниться. Душу очистить — чтоб если уж в пекло спускаться, не столь сильно меня там на углях пекли.

— Что ты такое несешь, Ибрагим? В чем тебе передо мной виниться? Что сопли утирал, когда отец где-то в разъездах был? Что спину мою прикрывал?

Я ощущал, как злость подступает к самому горлу вместе с горечью, до тошноты.

Он выдохнул. Хотел покачать головой, да не было сил, горько усмехнулся.

— Спасибо, барин. Чернь я подзаборная, а вы во мне человека видели как никто другой. Да только врал я вам все это время. Грех на мне лежит, Федор.

— Метка твоя дьявольская? — вспомнил вдруг то, о чем говорила Катя. Старик лишь прикрыл глаза в ответ.

— Знаешь уже, значит? Ну тем лучшее. Слухай, дабы воздух зря не портить — помнишь я тебе про того офицера рассказывал? Как только ты к инквизаториям шел?

Часто закивал ему в ответ, как тут не вспомнить?

— Я был тем офицером…

— Ты же говорил, что его убило.

— Солгал я тебе, барин, грех на моих сединах. Вся моя жисть, сколько ни возьми, одна лишь сплошная ложь. Втянул я тебя в эти сети: надо было мне, старому дурню, молчать, как есть молчать!

Я лишь хлопал глазами, чуть приоткрыв рот. Обернулся, словно в надежде увидеть, что кто-то из девчонок проснулся и слышит все то же самое.

Они предпочли оставить меня с этой правдой один на один.

— Другого человека я кривохвостым отдал, барин. Можно сделать подлость, барин, всяк на то горазд, да жить подлецом не так уж шибко зело. Совесть меня мучила, поедом, проклятая, ела — бежал я от всего. Был когда-то славного роду, да замарал свою честь, как только мог. Бежал трусливо, боясь, что однажды прошлое меня напрыгнет-настигнет, и вота, вишь, где оказался?

— Кондратьич, разве сейчас это важно? Зачем ты мне это рассказываешь?

— Помру я, барин. Помру как есть — не сегодня, так завтра. Уж мне господни врата виделись и адов вертеп. Там еще, когда мы с той образиной дрались, где провалилися… Ты ведь меня каким хочешь запомнить? Уж не знаю, да только не хочу еще и твою память своею ложью марать. Душа у меня на части рвется, понимаешь?

Это сон, уверенно сказал самому себе я. Умирающие на моей памяти отдавали себя на откуп предсмертным хрипам, выпученным глазам и последним вздохам. Старик пел, словно и не был отравлен вовсе. Дай ему волю — сейчас же вскочит и побежит.

— Бросьте меня, барин, старого дурака, здесь. Я как узнал, что вы сюда пойдете, не мог вас одного-то оставить, как не пойти? Думал, защитить смогу, а вона оно как вышло. Не зря говорят, что с кривохвостым свяжешься — он же тебя и под монастырь подведет, и душой полакомиться, и жисти никакой не даст. Вы мне были светом в оконце.

— Я не брошу тебя, Кондратьич, — схватил его за руку. Раньше мне казалось, что подобные сцены из фильмов — туфта и напускное, а сейчас ощутил на себе давящее чувство горя. Его нельзя бросить не просто потому, что так нельзя, а потому, что это очень больно. — Я велел девчонкам идти без меня домой, обратно. Я пойду и выполню этот чертов контракт, который взял у Сатаны, а ты будешь жив. Держись, слышишь? Нельзя умирать!

Звучало жалко как никогда. Будто смерти в самом деле требовалось разрешение, чтобы отобрать у меня старика навсегда. Кондратьич мне улыбнулся, отрицательно покачал головой. Мягко опустил голову назад на подушки, уставившись во мглу.

— Нет, барин, нельзя. Уходите сами. Я здесь умереть должон — грех на мне черным пятном лежит. В преисподнюю так в преисподнюю: гореть мне целу вечность за то, что натворил. Чуешь? Это место зовет меня к себе…

Он поднял слабую руку, указал вокруг себя — словно мы были со всех сторон окруженными оголодавшими до старческих душ демонами.

Я смотрел на него, не веря в то, что вижу перед собой. Мгла на миг решила уступить место дьявольскому огню. Не дающий света, не греющий, но беспощадно жалящий, он отрывал один кусок земли за другим. Я вскочил, сделал несколько шагов назад, но остановился, оцепенел, не в силах двинуться. Чуть приоткрыв рот, глядел на то, как один за другим, не стесняясь, разрывая землю когтистыми лапами, словно кроты, наружу пробиваются демоны. Тощие, вытянутые, пузатые, со свиными рылами, мохнатыми копытами. Сестры Биски, одна краше другой, звали старика в свои объятия. Обнаженные груди горели, обдавая даже стоящего поодаль меня жаром. Промежность, словно зев вулкана, обещала «незабываемые очучения»…

Кондратьич отринул смертную слабость, словно одеяло в жаркую летнюю ночь, медленно, кряхтя и покрякивая, поднялся.

— Кондратьич, стой! — Мне хотелось схватить его за руку, но тело было неподвластно.

— Зовут они меня, барин. Каждое мгновение, каждую секунду — голосом. Его голосом. Того, кого я заместо себя им в это пекло отдал, понимаешь? Рядом они, да долог путь…

Я отчаянно, собрав все силы, жаждал рвануть, встать перед ним стеной, широко раскинув руки. Вцепиться в рукава одежки, рвать на себя до зубовного скрежета, не давая сделать ему и шага.

Но я стоял.

Красные, будто лично Орлов сюда явился, цепи опутывали меня с ног до головы. Я чувствовал себя брешущим на цепи псом, на которого просто никто не обращает внимания. У Кондратьича опасливо горели глаза — завороженно, поддавшись чарам дьяволиц, забывшись в счастливой улыбке, он делал к ним очередной шаг, мечтая ухнуть в их объятия.

Меня толкнули в плечо — сначала слабо, а затем настойчиво. Мир, несуразный и злой, вдруг схлопнулся, словно все было на телевизионном экране. Огонь, только что обещавший заполнить собой все Туннели-Под-Мостом, вмиг потух, обдав на прощанье едким, вонючим серным дымом. Дьяволицы, оседлав чертей, спешили, будто в обратной перемотке, запрыгнуть опять в преисподнюю. Кондратьич жутко вздрогнул, развернувшись и метнувшись стрелой к тому месту, где лежал.