Три принца (СИ) - Селютин Алексей Викторович - Страница 8

— Ну что, прокатимся?

— Плакатимся!

Я бережно передал его в испуганные руки Иберика. Тот уже много зим не видел столь юное дитя, а потому немного волновался. Затем я запрыгнул в седло и принял нового седока.

— Удобно?

Фабрицио мне не ответил — его рот был занят. Леденец торчал палочкой наружу, слегка нарушая идеальную детскую улыбку. Карапуз трогал уздечку, гладил гнедую по волосам и едва не выронил леденец, когда лошадь затрепыхала ухом, к которому он прикоснулся.

— Смесная, — захихикал он.

— Выдвигаемся немедленно, — склонившись с лошади, я прошептал Иберику. — С каретой держись чуть позади, чтобы не пугать лишний раз. Встретишь остальных, объяснишь им, а потом с Сималионом вернётесь обратно. Понятно?

Иберик кивнул.

— Фабрицио, — обратился я к счастливо улыбавшемуся малышу, который смотрел, как лошадь переставляет ноги, отдаляя его от родного гнезда и оставшегося там кошмара.

— Да?

— Хочешь попробовать? — я протянул ему вожжи.

— Да! — воскликнул он.

— Она послушная. Только будь осторожен. Ты же настоящий мужчина, верно?

— Да, — серьёзно произнёс он. Даже лицо сделалось суровым. — Настояссий.

— Вот так вот. Держи крепче. Молодчина!

Лошадь медленно пошла. Фабрицио вцепился в вожжи, в полной уверенности, что ею управляет, и улыбался. Но я всё прекрасно контролировал. Я позволил малышу отвлечься и расслабиться. Теперь нужно как можно быстрее покинуть это место, чтобы ребёнок не только забыл, что здесь жил, но никогда не задумывался о том, что здесь произошло.

— Мы следом, — Иберик запрыгнул на "козлы". Сималион сел рядом, а Эриамон напряжённо застыл на подножке.

— Скоро подействует, — крикнул он.

— Отлично, — облегчённо вздохнул я. — В путь…

Это играл оркестр? Или трубы трубили? А может, кто-то сильно дул в горн? Я не мог понять, потому что, кажется, задремал. Я открыл глаза, услышал многоголосый шум и звук десятков труб. Трубачи играли что-то торжественное, наподобие заставки кинокомпании "Двадцатый Век Фокс", а голоса незнакомых людей прославляли кого-то.

Я осмотрелся и понял, что нахожусь в карете. Красная обивка, которую могли себе позволить только кареты с королевскими штандартами, показалась мне знакомой. Я вытряхнул из головы остатки сонливости, прислушался к шуму за пределами кареты и выглянул в окно.

Восторженный многотысячный вопль оглушил меня. Трубы затрубили сильнее, счастливые вопли полетели со всех сторон. Карета везла меня вдоль рядов незнакомых, но безумно счастливых людей. Они были счастливы оттого, что я озарил их своим вниманием. Они кричали моё имя, называли "спасителем" и кланялись.

Возгордившись самим собой от подобной встречи, я растянул рот в улыбке. Я ловко взобрался на крышу кареты, широко расставил ноги, чтобы не упасть во время движения, и не менее широко развёл руки. Но не для того, чтобы сохранять равновесие, а для того, чтобы продемонстрировать себя восторженной толпе.

Люди бились в экстазе. Славили меня и благодарили, будто в их глазах я уже стал "милихом". Карета везла меня вдоль счастливых рядов по широкой, вымощенной камнем дороге. С обеих сторон к дороге прижимались двухэтажные дома. И из каждого окна каждого дома тоже кто-то выглядывал. Кто-то что-то кричал и чем-то приветственно размахивал.

Я чувствовал себя центром Вселенной, пребывал на вершине блаженства. Я был рад, что эта безликая толпа оценила меня. Наконец-то оценила меня и тот титанический труд по улучшению качества их жизни. Наконец-то после стольких неблагодарных зим, я получил более чем заслуженное восхищение.

Солнце светило мне в спину, а внезапный яркий свет, появившийся впереди, ослепил. Ослепил и меня, и всех остальных. Люди закрывали глаза и с криками падали на колени. Но я устоял, хоть неуклюжий возница слишком резко затормозил. Я прикрыл глаза рукой, а затем, когда свет немного утих, открыл их. Впереди не было ничего. Ничего, кроме яркого белого света.

— Молодец! — торжественно похвалил знакомый голос.

***

Я открыл глаза и уставился в красный потолок. Уже вторые сутки в этой вместительной карете обитали трое: я, Эриамон и Фабрицио.

Бертрам и его люди нагнали нас довольно быстро. К моменту встречи, малыш крепко спал, а мы устроили привал у дороги и неторопливо ели кашу.

Во время недолгого пути я размышлял над тем, как лучше объяснить ситуацию Бертраму. И решил говорить правду. Ведь от него многое зависело. От него и гессеров. Я рассказал ему зачем, куда и какой груз мы везём. Рассказал, как этот груз у нас оказался. И вытребовал у всех гессеров клятву молчания. Я заставил их поклясться, что никогда и не при каких условиях они не расскажут никому, кто именно сейчас сопит в карете. Новость о ребёнке анирана, появившимся в этом мире, должна оставаться в секрете. По крайней мере до тех пор, пока я не разрешу обратного.

Бертрам оправился от шока довольно-таки быстро. И не стал демонстрировать строптивость. Он услышал меня и пообещал поговорить с каждым гессером отдельно, чтобы увериться в их правильном понимании ситуации.

Ну а мы с эстархом и Фабрицио переехали в более просторную карету. В карете казначейства можно было легко разместиться втроём. Мы там обосновались и не сводили с ребёнка глаз. Были готовы к любой просьбе или капризу, лишь бы мысли его не возвращались в родной дом.

Но нам, в какой-то степени, повезло — Фабрицио чувствовал себя неважно. Двое суток он боролся с мигренями. И если бы не сонные настойки эстарха, справляться с болью ему было бы очень сложно. А нам — с ним. Так что большей частью он просто спал. А когда не спал, хныкал, ворочался и клянчил у Эриамона леденцы…

…Я машинально потёр глаза и в мельчайших подробностях вспомнил свой сон. В кои-то веки вечно недовольная божественная сущность меня похвалила. Дала выспаться и наградила счастливым сном. Дала ощутить восхищение толпы и наполнила моё сердце осознанием собственной значимости.

И я прекрасно понимал почему. Ведь я, несмотря ни на что, продолжал двигаться вперёд. Не знаю, единственный ли я такой уникальный обладатель сразу нескольких божественных частей, но, несомненно, я тот, кому удалось больше других. И, я уверен, Голос хвалил меня за то, что я смог вовремя сориентироваться. Что не позволил убить себя, и что убил сам. Именно за это — за демонстрацию способностей быстро адаптироваться и умение реагировать на непредвиденные обстоятельства — я заслужил похвалу. Голос отдавал мне должное.

Рядом кто-то разговаривал. Ребёнок и взрослый. Я скосил глаза и с удивлением заметил, что эстарх Эриамон играет с Фабрицио в полузнакомую игру.

— Не жульничай! — воскликнул Эриамон в шутливом тоне.

— Так и надо, — на Фабрицио крики вообще никак не подействовали. — Ты неплавильно делаес. Вот так надо. Сматли. Лаз, два, тли…

Вместе они затрясли кулаками, а затем оба остановились. Фабрицио показывал "колодец", а эстарх — "ножницы".

— Ага! Ты утанул! — мальчик счастливо рассмеялся и хлопнул эстарха по могучим ладоням. — Дай исчё сладкий… э-э-э… сахалный…. вкусный.

Я облегчённо выдохнул: вроде бы, Фабрицио в настроении. Наконец-то не канючит, не страдает и не спит. Шишка на лбу почти сошла, и он, кажется, завёл себе нового друга.

Что подтвердил сам эстарх.

— Он меня научил, — Эриамон заметил, что я очнулся и кивком головы указал на счастливого мальчишку, сразу присосавшегося к заслуженному леденцу. — Что за игра такая? Никогда не слышал.

Я воздержался и не стал говорить, что эта очень знакомая игра — "камень", "ножницы", "бумага". И она сошла с небес, как и тот, кто ей обучил мальчика. В эту игру, как я помнил, Томмазо играл в детском доме. Были времена, когда эта игра была единственным развлечением для него и остальных малолетних бедолаг.