Леонид Филатов - Филатов Леонид Алексеевич - Страница 34

— Яркая мысль! — индифферентно констатирует Элла Эрнестовна.

— Но самое-то интересное, — продолжает Боря, — он там и нас приложил. Артисты, мол, ленивые, невежественные, лишены, мол, гражданского чувства. За точность не поручусь, но в целом примерно так…

— А что вы имеете возразить? — печально спрашивает Андрей Иванович. — Такое уж мы племя!..

С грохотом летят на пол столовые приборы и тарелки, и над одним из соседних столиков вырастает разъяренная Сима.

— Где это ты слышал, подонок? — слова ее обращены к Боре, но тот благоразумно делает вид. что увлечен едой. — Ну кого вы слушаете? Он же платный стукач, а вы тут развесили уши!

— Ну, пошло-поехало, — вздыхает жена Тюрина. — Тронули какашку!

— Сима, окстись! — Федяева вмешивается в разговор, как всегда, вовремя, ибо безошибочно чувствует, когда наступает заветная минута воспитывать и определять. — Ты что, полоумная? Человек не сам это придумал, а слышал по радио!

— Ни черта он не слышал! — заходится Сима. — Это все кэгэбэшные штучки! Это ему такое задание дали — распространять поганые слухи!.. У-у, стукачина!

— Серафима Михайловна, — тихо говорит Элла Эрнестовна. — Ну зачем вы так?

— Да Борька не обижается, — успокаивает Эллу Эрнестовну Тюрин. — Мы у нее все стукачи, причем все платные. Вот черт, весь театр стучит, а жить все равно не на что!

— Надо срочно раздобыть телефон шефа! — голосом, не терпящим возражений, заявляет Федяева. — Я имею в виду лондонский телефон!

— И что мы ему скажем? — саркастически улыбается Боря. — Прилетайте скорее, Георгий Петрович? Соотечественники заждались! В особенности на Лубянке!

— Во, слыхали! — снова взвивается Сима. — Типичные речи стукача! Чтобы говорить такое вслух и при этом не сесть — нужно иметь специальную лицензию!

— Серафима Михайловна, чтобы говорить вслух то, что несете вы, нужно тоже иметь лицензию, — вежливо говорит Борис. Сима захлебывается от ненависти и на минуту умолкает.

— Как хотите, а позвонить надо, — настаивает Федяева. — Театр не может существовать без его создателя. Должны же артисты знать, на каком они свете…

— Наивные, господи… — морщится жена Тюрина. — Он прямо обрыдается вам в трубку.

— Но все-таки будет хоть какая-то ясность, — неуверенно поддерживает Федяеву Элла Эрнестовна.

— Да и так все ясно! — Боря отодвигает от себя тарелку и вытирает салфеткой губы. — Шефа лишают гражданства, а сюда пришлют другого главного. И весь сказ! Сценарий уже давно утвержден.

— Нет, позвольте! — горячится Федяева. — Мы же не стадо овец, с нами обязаны считаться! Такого просто не может быть!

— В этой стране все может быть! — мрачно усмехается Боря. — Неужели вы всерьез считаете, что они держат нас за людей? Мы для них — шуты гороховые!..

— Боря, никогда не говорите «в этой стране», — морщится Андрей Иванович. — Вы так мало похожи на иностранца…

— А что вас покоробило, Андрей Иванович? — удивляется Боря. — Непатриотичный оборот?.. Но вы же человек свободных взглядов, сами отсидели одиннадцать лет…

— Боря, вы с такой легкостью говорите «отсидели», — тихо вмешивается Элла Эрнестовна. — как будто Андрей Иванович отсидел ногу…

— Да вернется он, вернется! — кричит Сима. — Ничего ему не сделают! Ты слышала это интервью? И я не слышала!.. И никто не слышал!..

— Гордынский тоже слышал, — меланхолично замечает кто-то.

— Андрей Иваныч! — к столику Нанайцева пробирается помреж Тамара. — Вас срочно к директору!..

…Едва переступив дверь в кабинет директора, Андрей Иванович безошибочным чутьем старого театрального домового и еще более безошибочным чутьем старого лагерника определяет: случилось что-то неладное, и не просто неладное, а совсем скверное, что случается далеко не каждый день. Внешне вроде бы ничего не изменилось, все на своих привычных местах… Финская мебель, фестивальные призы, заграничные афиши… Гости в директорском кабинете тоже явление обычное, можно сказать, ежедневное… На столе сияют золотые коньячные рюмочки, глубокой морской зеленью мерцает «Тархун», но это тоже появляется здесь не только по большим праздникам… И все-таки в сердце Андрея Ивановича, как пузырьки в газировке, начинают бешено колотиться крохотные иголочки страха…

— Входите, входите, Андрей Иваныч, — голос директора бодр и приподнят, но при этом лицо почему-то почти свекольного цвета. — Знакомьтесь, товарищи: это Андрей Иваныч, наш парторг… Ну, товарищи из райкома его знают…

— И мы знаем! — с доброжелательной гримасой кивает единственная во всей компании дама. — В кино иногда выбираемся… Очень приятно видеть вас, так сказать, живьем!..

— Анна Кузьминична из горкома, — продолжает конферировать директор. — А это Юрий Михайлович… Это наш покровитель… Наш куратор… Наш, так сказать…

Тот, кого назвали Юрием Михайловичем и в ком Андрей Иванович тотчас же угадал главного, демократично останавливает директора движением руки — это, мол, суета, дело, мол, не в титулах, есть проблемы поважнее…

— Извините, что я в таком виде! — запоздало спохватывается Андрей Иванович. — У нас ежедневные репетиции… Мне сказали — срочно, и я не стал переодеваться…

— А что вы, собственно, репетируете? — Юрий Михайлович, не мигая, смотрит на Андрея Ивановича. — Насколько я понимаю, ваш главный режиссер находится в Великобритании?

— Ну, есть же и очередные режиссеры… — поспешно вмешивается директор. — Театр не может не репетировать. Люди потеряют квалификацию…

— Разумеется, без Георгия Петровича трудно. — Андрей Иванович пытается выглядеть раскованным и независимым, но под немигающим взглядом куратора у него это плохо получается. — Однако же мы пытаемся как-то существовать… И ждем его возвращения…

— А вы не ждите, — бесцветным голосом советует Юрий Михайлович. — Он не вернется. К тому же вчера приказом по министерству культуры он освобожден от обязанностей главного режиссера.

Андрей Иванович затравленно глянул на директора, тот смотрел в окно и вытирал шею платком…

Трое райкомовских о чем-то приглушенно переговаривались между собой… Дама из горкома заинтересованно разглядывала афишу… И только Юрий Михайлович так же в упор, не мигая, смотрел на Андрея Ивановича.

— Понятно, — механически кивнул Андрей Иванович, хотя в голове у него шумело, ничего-то ему не было понятно. — И что же теперь будет?..

— Об этом мы еще поговорим. А пока срочно соберите партком на предмет исключения Георгия Петровича из партии. Решение принято наверху, но провести его надо через первичную парторганизацию.

Перед дверью парткома застыла молчаливая группа актеров. Те же живописные лохмотья, те же размалеванные лица. Еще минута — и будет казаться, что это всего лишь цветная фотография, но нет, щелкнул дверной замок — и вся группа пришла в движение, отхлынула от двери, образовала живой коридор…

Сквозь коридор проходит начальство во главе с Юрием Михайловичем. Чувствуется, что им неуютно пробираться сквозь эту странную, разрисованную, полуголую и враждебно настроенную толпу.

Вслед за начальством появляются члены парткома. Они идут молча, гуськом, не поднимая глаз, впереди, осунувшийся и постаревший, идет Андрей Иванович. Элла Эрнестовна кидается к нему и, как сестра милосердия — раненого, принимает его на плечи.

— Ну что? — пытает одного из членов парткома Тюрин. — Кто был «за», кто был «против»?

— Все — «за»! — вяло отвечает член парткома. — И попробовали бы не проголосовать…

— Исключили? — ахает Сима. — Ах вы, гадье!.. Ах вы, твари позорные!..

— Был бы у тебя партбилет, — огрызается другой член парткома, — ты бы по-другому заговорила!..

— У меня партбилет? — хохочет Сима. — Да я с таким, как ты, на одном гектаре… На кой мне он нужен, если из людей делает таких вот нелюдей?

— Не усугубляй, Сима, — мягко говорит Левушка. — Им и так тошно. Еще не вечер, еще не вечер… Будем бороться…

— Отборолись! — не унимается Сима. — Это вы при шефе были борцы!.. А без него вы — мразь!..